Интересный рассказ! Тридцать первое топорищеФедор Остапенко- … Тридцать первое – это не хорошо, - дед Марк как-то с грустью посмотрел на сломанное топорище. - Почему это плохо, а, Марко Никоновичу? – спросил я. - Много ты, хлопец, понимаешь… * * * Дед или дядя Марк, как кому – мой сосед, если так можно выразиться. От моего дома к его дому метров так с триста, но мы живем на одной улице, а в селе это однозначно – соседи. Дед Марк – мастер на все руки. Я лично не знаю такого ремесла, каким бы он не владел, и притом владел практически в совершенстве. Печку соорудить – да какую пожелаете. Мотоцикл, машину отремонтировать или дать дельный совет – да сколько угодно. Ну, а столяром дед Марк был просто отменным – я еще не видел, чтобы кто-то так подгонял соединения на рамках окон и дверей. Так идеально стыковал доски и рейки, что казалось - дед Марк делал свои двери и окна из цельного куска дерева. Не раз просил его, научить меня делать так как он. На что всегда был один и тот же ответ: - Учись, хлопец, что я тебе не даю. - Ну, дядько Марко, ну Марк Никонович, покажите, ну как Вы это делаете? - Руками, сынку, руками, - отвечал он, не отрываясь от работы, - А еще головой. Думай всегда, когда чего-то сделать хочешь… На этот раз я пришел к Марку Никоновичу и принес ножи от своего небольшого фуговального станка – нужно было полки сделать, а ножи тупые, рвут древесину, а не строгают. А дед Марк так ножи точил, что доски после прогонки были, как отполированные. Но самым интересным было наблюдать, как дед Марк точит эти ножи. Он надевал свои очки с толстыми стеклами, брал в руки нож для фуговки, а это, кто не знает, прямоугольное стальное полотно длинной около 40 сантиметров, и внимательно рассматривал его под разными углами, рассказывая все мои ошибки в работе: - Ты не правильно выставляешь ножи – нож должен идти заподлицо с приемной панелью или выступать на одну десятую, максимум на две десятых миллиметра, и не больше… И угол, угол заточки не правильный. Все затачивают под сорок пять градусов – это не совсем верно. Вот немцы затачивали под сорок восемь градусов – это совсем другое дело… М-да, немцы, - Марк Никонович долго всматривался в срез ножа против солнца, но, скорее всего его взгляд был устремлен не на угол заточки, а в прошлое, - Немцы… Великая нация… Гитлер пришел к власти в 33-м, страна в полной разрухе, а через шесть лет войну начал с самой мощной армией в мире. У нас стояла рота немецкая, механизированная. Я взял велосипед покататься, тогда велосипед для нас был почти чудо. Взял без спросу, думал, не увидят. Увидели… Фельдфебель Гюнтер как врезал мне по спине шлангом резиновым со стальными шариками внутри, аж по это время спина чешется, когда вспомню. А потом притащил откуда-то немного поломанный велосипед, педаль нужно было прикрутить и спицы две или три поставить в заднее колесо. Дал мне этот велосипед и запчасти у нему, и предупредил, что в следующий раз застрелит, если возьму хоть гвоздь без спросу. И застрелил бы, … - Марк Никонович вдохнул, - Застрелил бы – это точно… И правильно сделал бы… Поэтому у них порядок и техника у них надежная, и работать они умеют, потому, что себя уважают. А что наши. Уже в демократии и независимости двадцать лет и только воровать умеют и больше ничего. И у кого воруют – сами у себя… Затем дед Марк начинал точить ножи. Сначала он выравнивал кромку на электрическом наждаке. Как он это делал – это также нужно видеть. А если описать… Крепкие большие руки так держали и вели полотно вдоль вертящегося диска наждака (электрического точила), что получалась идеально ровная кромка. Руки не дрожали, лицо было сосредоточено, взгляд не мигающим – а ведь Марку Никоновичу было уже за восемьдесят лет. После выравнивания кромки начиналась тонкая заточка, опять вручную на большом, мелкозернистом корундовом бруске. Брусок промывается в воде и одним точным движением лезвие ножа равномерно протягивается вдоль бруска. Эти четкие, сильные движения просто завораживали своей некой безошибочностью, сверхточностью, которая воспринималась, как бы, на чувственном уровне. Две-три таких протяжки и промывка бруска, и так до тех пор, пока не исчезнут мелкие заусеницы после точильного камня электрического точила. Следующий и завершающий этап заточки ножей – правка лезвия. В большом тазу лежал плоский черный, блестящий камень. Я даже не знаю название этого минерала, а спрашивать побоялся – я знал, что во время точной заточки и правки говорить нельзя. Мастера ничего не должно отвлекать от работы, особенно во время важной работы, требующей максимального сосредоточения не только внимания, а всего естества. Камень тщательно промывался в тазу. А затем уже не лезвием по камню, а камнем по лезвию правилась кромка ножа. Два-три прогона и лезвием по … руке, как бритвой – по качеству среза волос на руке, а главное, по субъективным ощущениям, мастер проверял качество окончательной правки лезвия. Если что-то не устраивало, опять камень промывался и изумительно точными движениями кромка лезвия доводилась до качества дорогой бритвы. Когда, как казалось, все уже было сделано, Марк Никонович смотрел против солнца на идеально отполированную и отточенную поверхность лезвия. Он там чего-то видел потому, что немного подправлял еще этим необыкновенным камнем. - Смотри, хлопец, и учись. Марк Никонович брал нож и приставлял его к ровной поверхности металлической станины станка – зазоров не было. Мало того, я вам признаюсь – уже дома я проверил угол заточки. Он был 48 градусов! Как это возможно: в ручную, на глаз – я этого не понимаю, а повторить, естественно, не могу, хотя и пытался.. Я взял ножи, бережно завернул их в чистую фланель. - Спасибо, Марк Никонович, что с меня? - Что с тебя… Да «спасибо» достаточно. А если чего-то научился, то это еще и лучше, - Марк Никонович снял очки. Вымыл руки под умывальником, стоящим рядом, вытер руки полотенцем. – Ты не правильно ножи выставляешь… - Да, Марк Никонович, теперь я знаю – одна десятая миллиметра должна выступать, - сказал и на миг задумался, а как это я буду замерять эту одну десятую миллиметра… - Ты не только зазор делаешь не правильным, ты смотришь косо при выставке, поэтому у тебя ножи идут с перекосом и забор стружки не равномерный. Это была правда. И как он это понял - неужели по износу кромки… - Да, я это заметил. А как нужно? - Нужно смотреть прямо, а не под углом и смотреть двумя глазами одновременно. И стараться, чтобы зрачки были на уровне режущей кромки… Одна десятая миллиметра, зрачки на уровне кромки, угол заточки 48 градусов – я понимал, что есть что-то чего я не достигну никогда. Мне стало как-то неудобно – забрал у человека столько времени, но все же, у меня на языке вертелся еще один вопрос – вопрос о тридцать первом топорище. - Дядь Марк, а вопрос можно? - Валяй, за вопрос не дают в нос, а девки не целуют в засос, - он хитровато улыбнулся. - А почему Вы сказали, что сломанное тридцать первое топорище – это плохо? Марк Никонович посмотрел на меня и в глазах у него вспыхнул огонек, а может мне это показалось… - Ты сколько институтов закончил? - Ну-у-у, один очно, другой – зочно, третий – экстерном… - Так это ты меня должен научить и ножи затачивать и знать все про топорища, а? - Нет, точно опять в глазах вспыхнул огонек веселья. - Так этому в институтах не учат. - А чему там учат? - Да ерунде всякой. Ну, чтобы побольше думать, как меньше работать. - Во, то-то, - Марк Никонович, как бы назидательно, помахал большим пальцем правой руки. – А наши предки учились не в институтах, а в жизни. И учились думать, как лучше работать, а не как меньше. Хотя и институты тоже не мешали. Но главное, конечно, это жизнь – мудрее ее только Бог, но до него еще нужно уметь достучаться. А тридцатое топорище… Это еще мой дед Илларион говорил, что у хорошего хозяина за всю жизнь должно сломаться не более тридцати топорищ. - Но почему именно тридцать? – все не унимался я в своей, как бы, любознательности. - Почему, почему, - передразнил Марк Никонович, - да потому, что народ мудрее всех ваших институтов с академиями. Я по молодости также думал, что в ученье свет, а не ученых тьма. В книжках мудрости искал… Книжки – это хорошо, но это не мудрость, а … А то, что вы называете знаниями. Но человек ошибается, когда говорит, что он чего-то знает – он лишь думает, что знает, во.… А вот сейчас все чаще и чаще вспоминаю деда своего, Иллариона. И все чаще убеждаюсь, что он был мудр, хотя и закончил только церковно-приходскую школу. Он тогда еще говорил, что умные китайцы придумали бумагу, хитрые евреи на ней что-то пишут, а мы глупые славяне читаем и всему этому верим. Прошло столько лет, а все по-прежнему: умные китайцы делают компьютеры и телевизоры, хитрые евреи там чего-то пишут и показывают, а мы, придурки, верим всему и сами свою голову теряем. Скажут нам революция – мы и делаем им революцию. Скажут нам демократия – мы и делаем эту самую демократию. Нам говорят, что делать, как будто у нас своих мозгов нет. А то и верно – нет. Вот так и с топорищами. Сказал дед Илларион, что за всю жизнь нужно сломать не более тридцати топорищ, значит, в том есть мудрость, которую понимать не разумом нужно, а душой. Марк Никонович взял сломанное топорище, внимательно осмотрел его и вздохнул. - Все от лени, все от лени. От лени все рушится, от лени… Топорище нужно делать из комвеля. Комвель при корне образуется и годами укрепляется. Сила земли у комвеля. Сила земли и дерева – это мозоль дерева от трудов его жизни и борьбы его за жизнь. Если у человека нет мозолей значит он слаб, а от слабости своей много бед делают люди, много – может все беды наши от слабости нашей и потому что нет мозолей... М-да, обрабатывать комвель тяжело – он почти камень. Но если сделать из него топорище или цыпок, например, то это надолго, а может и на всю жизнь… Но мы ленивы. Люди стали очень ленивы, даже китайцы – говно делают, себя не уважают. Купить, перепродать, обмануть – это все, к чему мы сейчас стремимся… И я поленился… Дед Марк пошел куда-то за сарай и принес оттуда большой узловатый прикорневой нарост какого-то дерева – комвель. - Я специально приберег, - сказал он с какой-то грустью в голосе, - для последнего топорища. Сделаю, внукам передам, хотя… А может… - Марк Никонович, совершенно не обращая внимания на меня, размышлял о чем-то своем. – Мой отец оставил мне топорище из комвеля старой ольхи. Я двенадцать лет им пользовался. А вернулся из армии – нет топора, украли, вместе с топорищем. Сам сделал, но это было не то – отец вложил в него больше жизни, чем я – отец был мудрее… Вдруг Марк Никонович посмотрел на меня поверх своих толстых очков и спросил: - А ты знаешь, как сделать топорище правильно? - Н-у-у, - замешкался я, - делал, вроде. - И как, получалось? - Да пользуюсь… - Долго? - Мало, - честно признался я. - Посмотри, если хочешь, кроме меня уже здесь уже никто не делает топорища сам. Все покупают. Мне мой зять привез немецкое, из дюралевого сплава. И хотя оно немецкое, но это уже не то. Любой инструмент нужно максимально делать самому, под себя, под свои руки, под свою голову, наконец, - и дед Марк опять как-то загадочно улыбнулся. – Все нужно делать, для себя и как для себя и тогда все у всех будет… Мы зашли в мастерскую Марка Никоновича… Мастерская деда Марка просто завораживала своими возможностями для мастерового человека. Наверное, это в крови каждого мальчика, мужчины – любовь к инструменту или … или к оружию. Одни создают, другие отбирают – такова диалектика человеческой жизни. Марк Никонович создавал. На стенах аккуратно развешаны различные пилы, ножовки, молотки, на специальных стеллажах стояли рубанки, дрели, коловороты. В нишах, как по ранжиру выстроились всевозможные стаместки, напильники. А в шкафчиках и ящичках, как выяснилось потом, были рассортированы различные гвозди, болты, гайки, шурупы – да мало чего лежало на своих местах и было всегда под рукой и в нужный момент. Но главный или самый массивный элемент интерьера мастерской – это, разумеется станок и не один. Естественно, станок столяра с упором для строгания рубанком, струбцинами и некими, не понятными мне приспособлениями. Затем, самый большой – строгально-фуговальный станок. Фрезерный станок или, как его еще называют, «вертикалка». Сверлильный станок и два электрически наждака. Обилие инструмента, порядок его размещения уже внушали трепет, как пред некой сверхъестественной, силой, способной сотворить не только мир, но и топорище из комвеля. - Хороший комвель резать пилой практически бессмысленно, - голосом гида в историю ремесла рассказывал Марко Никонович, - долго, тяжело да и пилу можно угробить. Если комвель пилится легко, значит он уже не годен и такое бывает. У меня комвель из ольхи, шесть лет выстоял, ждал своего часа. Дерево должно выcтоять после среза не менее шести лет, тогда при обработке оно сохранит форму и силу. Рекомендуют из акации, березы, дуба, ясеня и даже из фруктовых деревьев – все это, конечно, хорошо. Но ольха самое старое дерево и очень надежное. Ты знаешь из чего сделан был первый водопровод в Риме? - Наверное, из керамики или меди… По-моему… - Нет, из ольхи. Керамика медь это уже потом, а сначала была ольха. По это время работает – две тыщи лет, вот что такое ольха. И в руке сидит хорошо, тепло руки хорошо хранит, что особенно важно зимой. Акация, знаешь, крепкое дерево, очень крепкое. Но в руке плохо сидит, жестко сидит. Акация может и самое крепкое дерево… Нет крепче акации саксаул. У нас не растет. Но саксаул очень жесткий, очень – он ведь степной толи кустарник, толи дерево – там, в степи другие понятия, чем у нас. Там, в степи, маленький кустик уже дерево, а ручеек – река. А каждый, кто там живет, батыр… Дуб… Дуб всем хорош, но устает неожиданно и быстро, и может сломаться в самый не походящий момент. А, впрочем, все деревья почти, как люди – каждое со своим характером, норовом, со своей душой. Если по большому счету, то каждому человеку нужно подбирать его дерево не только для инструмента, но и для жизни: для мебели, для дома, да и для растопки печки. Я, вот, ясенем любил топить. Дуб при сгорании отдает силу, сосна здоровье, а ясень… А ясень – ощущение аристократизма, что ли. Ясень это дерево-аристократ наших лесов. Марк Никонович снял из гвоздя, вбитого в стену, большую круглую фрезу для распиловки, с очень мелкими зубьями. - … Отличная фреза, немецкая, как бы в секонд-хенде купил. Наши возят из Германии то, что они выбрасывают. Хотя это не правда – немцы ничего не выбрасывают. Я служил в Германии после войны, видел, как немцы относятся к вещам и инструменту. Они берегут… Так что то, что наши привозят, скорее всего немцы им дали или наши украли. Эх, был жив фельдфебель Гюнтер… Марк Никонович закрепил фрезу, переставил ремни станка на самые высокие обороты. Включил двигатель. И когда вращение диска достигло максимума, поднес комвель к пиле. Запахло паленой ольхой – такой приятный, вяжущий запах. Марк Никонович делал пропил осторожно, небольшими порциями, чтобы не перегреть фрезу. Процесс этот был не столь быстрым, как хотелось бы. Но вот плоский брусок-заготовка лежит на станине. Дед Марк внимательно осмотрел заготовку. Взял сломанное топорище и. как лекало, начал примерять его к заготовке. - Нужно стараться, чтобы линии топорища максимально легли на линии волокон, тогда это будет сила. Все должно идти по линиям природы. Нельзя реки поворачивать и делать каналы; нельзя болота сушить; нельзя то, что поднято с глубин, по верху стелить… - Это что такое в глубине находится, что поверху нельзя? – переспросил я, не понимая о чем речь. - Нефть и газ. - Нефть – это типа асфальт, - догадался я, - А газ, как это… - Зачем тебе три института, почитал бы газету и знал бы, что из газа делают пакеты, бутылки пластиковые и всю эту разную гадость, которая переполняет все мусорки, канавы, что бестолочь разная на землю бросает. А все это не гниет и землю портит, А мы по земле ходим и живем на ней. Загаживаем и живем. А потом начинаем жизнь ругать, мол, гадости в ней много. А все начинается с того, что мы не только землю не любим, мы и себя не любим с этим, хотя только и любуемся собой, мол, какие мы все умные и красивые… Говоря это, дед Марк карандашом очертил контур будущего топорища. - Какое красивое дерево, - сказал он, - все, что создано Всевышним, так прекрасно. И линии, которые Он проложил в творениях своих, должны быть не рушимы. Почему наши дороги рушатся, потому что идут не по силовым линиям природы, а там, где нужно человеческому тщеславию. А вот в Андах есть дорога, которую строили очень древние индейцы. По это время стоит, а почему. Они ее строили сообразуясь с ландшафтом, по линиям гор, по линиям природы. Вот и топорище нужно делать по волокна, по линиям природы и под свою руку. Вот так где-то. Марк Никонович подправил карандашом линию на заготовке. Он клал руку на доску, чего-то там отчерчивал, подправлял карандашом. - … Лекало это хорошо, но рука у каждого своя. У нас в роду, вроде бы, в мужской половины все руки одинаковы, - он посмотрел на свои большие крепкие ладони, ладони настоящего мужчины, - но все-таки разные. Вот верхний изгиб должен быть по ширине ладони. Это чтобы работать, как ножом, как широкой стаместкой, когда подстругиваешь форму. Ведь раньше на Руси топорами все строили, резьбу топорами и то делали, во. Большой изгиб должен быть такой, чтобы легко было рубить кистью. При рубке рука должна легко скользить по большому изгибу и тормозиться у нижней части топорища. Вот видишь. – и дед Марк показал нижнюю часть сломанного топорища. – А ширина должна быть такой, чтобы большой и указательный палец были в зацепе, чтобы рубщик крепко держал топор, а то не ровен час… Рабочая длина топорища, от нижнего среза топора, до упора, не должна быть больше запястья – это, если работать будешь одной рукой. Иначе устанешь быстро. Для двух рук. Для колки дров нужно делать по-другому – как-то другим разом покажу. Марк Никонович взял небольшую, но было видно, что чрезвычайно острую стаместку, большой деревянный молоток - киянку и начал отбивать форму топорища. Меняя угол наклона стаместки. Мастер откалывал небольшие кусочки древесины, стараясь не сделать лишнего скола. - Шикарная стаместка, таких сейчас не делают, - говорил Марк Никонович, с некой, я бы даже сказал элегантностью, ударяя киянкой по головке рукояти стаместки, усиленной латунным кольцом. – Наш сельский кузнец, дядя Гриша, делал их из клапана. Вот был мастер – все умел делать. А над железом он был бог. Иглы швацкие отбивал. Да такие крепкие, что ими в металле дырочки мелкие пробивали. Кольчугу сам сделал, шлем, меч. Для утверждения мастерства своего сделал, историю любил, изучал технику старых мастеров – профессионального роста хотелось. Куда ж выше… Приехали из милиции и забрали. Народ «бдительным» оказался, доложил куда следует. – Марк Никонович вздохнул, - не можешь сам – заложи другого. Такой наш народ, такой. Не можешь, не умеешь, так нагадь тому, кто все делает сам. Сколько было погублено хозяев, мастеров. А пьянь, голота надевала кожанки, брала револьверы и власть свою делали. Ничего не меняется, ничего… Вся та же пьянь и голота, но в пиджаках и галстуках занимается тем же. А у тебя галстук есть? - Да есть пару? - А почему не носишь? - Так я не у власти. – пробовал я отшутиться. - Раз купил, значит, надеешься, да? - Да нет. Но это, как бы форма такая для разных случаев – дресс-контроль называется. Я же в офисах сидел, типа начальником был - Во-во. И речь родную начали забывать. Тоже мне «офисы» и «боссы». Все это импортное на себя тащите: галстуки, слова, мысли, доллары разные… Вот мой племянник приезжал. На иномарке, в галстуке, мы как раз картошку копали, а он в галстуке, х-м… Умный как бы, в точь как ты – тоже три института закончил и еще академию управления, доктор наук. Какой в задницу он доктор – прыщик выскочит сразу истерика, меланома, рак и прочее. И сразу доллары платить всем под ряд. А я вот спрашиваю у вас – у всех умников, зачем вам эти доллары?... Марк Никонович на несколько секунд прервал свой труд и насмешливо посмотрел на меня поверх своих толстых очков. - Так это, как бы деньги, - я не знал, как правильно ответить на этот, вроде бы, простой вопрос… - А наши, что не деньги, такая же бумага? - Это инвестиции, - мне хотелось поумничать перед сельским мудрецом. - Инвестиции, - передразнил меня Марк Никонович, - И зачем вам дипломы, доктора вы убогие. Чужие деньги – это ваше становится чужим – это так просто. Вот и все инвестиции. Из покон веков эти инвестиции грабят русскую землю. То Рюриков притащили, чтобы грабили, то поляков, то немцев. Эх, - дед Марк вздохнул. – Сучек, как это я не заметил. Ну да, он внутренний, в наросте. Маленький сучек, а может наделать большого вреда – ослабит линию природы, линию судьбы... Все эти инвестиции – это гнилые сучки в наш народ – силу отбирают. А эти все в галстуках и доктора с профессорами… Ага, можно обойти сучек, он. Слава Богу, один пока… Читал я. Оказывается у нас одни профессора и академики по экономике в правительстве и Раде. Вот те да, экономики нет, зато одни ученные есть… А вот сделать такую стаместку уже никто не сможет, никто. Нет дяди Гриши, нет. Дали два года за изготовление холодного оружия. А все потому, что на зонах нужны были такие мастера, чтоб потом все эти доктора и профессора на стенки себе мечи и сабли цепляли. М-да… Марк Никонович посмотрел на полученную форму. Затем подошел к нише с напильниками и рашпилями, выбрал большой рашпиль. Зажал форму в деревянную струбцину и мощными. Равномерными движениями начал выравнивать края формы… - И рашпилей уже таких нет. Купил я китайский, так он и рассыпался сразу. Все уничтожили… А еще в галстуках... Демократы… Срань и голота… Уничтожают свой народ, даже не понимают зачем – им просто говорят эти, что дают инвестиции. Эх… Война закончилась, Сталин умер – народ вздохнул. Думали все – началось счастье. В космос полетели… Но нет. Вся эта экономика и все эти доктора с академиками держались на зонах, а Хрущ зоны распустил. И потом взял и вместо 38-й ввели 201 – хранение и изготовление оружия. 206-ю - хулиганку. Затем восьмидесятые – хищение соцсобственности… Нож сделал из напильника – 201-я. А у какого пацана после войны не было финки – все воевать хотел, все. Героями хотели быть, солдатами. И что, уничтожили героев – теперь вместо идеологии героев идеология тюремщиков, у-у… В морду дал паскуде – 206-я, хулиган дескать. Вот и развели паскуд… Гайку вынес с завода – 84-я. А заводы то были народные и народ на них работал, лишнего не брал, а то, что нужно было на хозяйстве – свое тоже народное. Загремел дядя Гриша и не только он. Пошли разнарядки и планы по статьям, похлеще Ежовских и Берии… Сколько народа погубили, сколько мастеров. И сколько сволочей развелось с тюремной идеологией… Вот и нет напильников и рашпилей… А почему нет? Да потому, что нет тех, кому они нужны. А есть доллары, потому что есть те, кому их дают, кто считает их деньгами… Приехал он, на иномарке и не картошку копать, а набрать готовой… Когда они говорят, что делают народу лучше, жди беды. Я вот, только заговорили о перестройке, сразу ящик мыла купил, мешок стирального порошка в воинской части у солдат за кровянку выменял, пару тонн зерна припас для скотины. И что… Пошла перестройка: мыло пропало, стиральный порошок, продукты – да все пропало, потому, что народу начали делать лучше. В конце-концов и государство развалили, чтобы народу лучше стало… Какому народу, кому?... Рашпиль был заменен напильником с крупной насечкой, затем с мелкой насечкой. Периодически Марк Никонович отвинчивал струбцину станка, снимал топорище и пробовал его скольжение по руке. Если было нужно, то подстругивал острым резаком заготовку, постепенно придавая ему ту форму, которая наиболее соответствовала желанию мастера. Поверхность будущего топорища приобретала гладкость и начинала излучать тепло гладкой поверхности, хорошо обработанного дерева. Следующий этап полировка наждачной бумагой… И вот топорище готово. Красноватое дерево отливало неким матовым светом. Марк Никонович взял топорище в руку, несколько раз взмахнул им, проверяя скольжение, покрутил кистью. Глаза пожилого мастера светись настоящим, я бы даже сказал, детским восторгом – видно было, что работой он очень доволен. Сделать пропил, начадить топор, заклинить его – это заняло сравнительно немного времени. Марк Никонович, подправил лезвие топора в такой же последовательности, как лезвия ножей для фуговального станка. В углу мастерской лежало несколько грубо отесанных деревянных брусков. Марк Никонович взял один и как рубанком начал снимать стружку из бруска этим топором. Поверхность получалась такой же ровной и блестящей, как будто этот брусок прогнали на строгальном станке. - Вот так-то, хлопец, учись. Меня когда-то научил дед Илларион. Спасибо ему. * * * Я шел домой. Смеркало. Оказывается я почти целый день наблюдал за работой Марка Никоновича и слушал его удивительный рассказ о том, как сделать, вроде бы, обычное топорище. Под мышкой я нес кусок старой, сухой ольхи – подарок старого мастера. Шел и пытался вспомнить – сколько я сделал и сломал в своей жизни топорищ…
