О лайках

На рассвете задуло под шерсть, до теплого подшерстка, ветер тревогой вошел в спящее тело. Тобол поднял широкую голову, долго и строго принюхивался к невидимым тучам.

Ветер веял с севера, из ледовых пустынь. Их никто не видал, но они были там, и оттуда ветер принес первый запах осени. Закрыв глаза, Тобол втягивал ночные вести из бесконечности: движение туч, серый шум моря, мокрый шум сосен, шуршание песчинок о сруб, покачивание прелых сетей.

Дышало в тучах море, дышал дом, Тобол слушал томное дыхание коровы, ее жвачку, переступание, хруст сена, горловой клекот курицы, позвякивание колокольца. Все это было его домом, и другого он не знал никогда. Дождя не будет, но будет сиверок, и он поскулил тоненько сам себе. Поморы не пускали лаек в дом. Холка Тобола мелко дрожала и живот тоже, когда он встал и потянулся с болью и шумно встряхнулся шкурой, а потом, зевая, медленно цокая коготками, стал спускаться во двор. Он влез под крыльцо, в плотный запах куриного помета и прелой кожи. Здесь ветра не было, он вздохнул покорно и устало положил морду на лапы. Он был стар и потому покорен.

Там, за баней, теперь приглушенно, но все шире шумело и шумело, и незаметно бесшумно в темноту вошла серая высокая сука. Она грызла лосиное ребро у колодца; во сне запахи стали резче, и потому он увидел это ребро с засохшим мясом, летнюю темную траву с шариками росы, низкий дым за крышей, смешанный в елках с солнечными столбами.

 Серая сука подняла голову и насторожилась, в ее карих зрачках стоял перевернутый и зеленый выгон, она лоснилась каждым чистым волоском. Он пошел как будто мимо, но к ней. Тобол во сне часто задергал лапами. Шаги над головой согнали суку, и лето, и зелень — шаги скрипели по половицам. Стукнуло ружье о притолоку. Он вскочил резво, выбрался и, прыгая на Степана, хрипло, ликующе забреал.

— Возьми уж его!..— сказала Василиса. — Куда уж его... Цыц, Тобол!

Дамка — черная, глупая, молодая — вертелась вьюном. Тобол двинул ее плечом; он стоял весь дрожа от загривка до пят и только глазами старался распознать глаза Степана.

— Цыц, Тобол! Сиди здесь! — ожесточая себя, грубо сказал Степан и замахнулся. Он поправил ружье и, не оглядываясь, пошел на зады. Дамка уже далеко за баней кружила по болоту.

Тобол стоял, пока были слышны шаги. Потом сразу стало холодно и пусто.

Бегущие тучи едва ржавели на востоке, когда оттуда, из чуждых глубин моря, медленно и весомо надавило на крыши, берег и леса тягучим механическим ревом. Это подходила «Карелия».

Тобол не бегал теперь с другими собаками: он презирал и их и это развлечение. Они обегали его стороной: они помнили его зубы, хотя теперь он был стар и губы его поседели. Он стоял в проулке у своей калитки и смотрел безразлично, как шли и бежали лайки и люди, как кричала баба: «Митьку-то не выроните, ироды!», как кошка переходила под пряслом в ботву. Она притворялась равнодушной, но боялась его, и ее хвост мелко вздрагивал от ненависти. Но теперь он не гонял кошек.

Люди шли обратно с парохода, и стало больше чужих шагов (он знал все шаги в деревне), а у тех троих были совсем чужие шаги. Эти трое поставили вещи и стали смотреть .на него и говорить так много и быстро, как никто из поморов. Он не смотрел на них, но видел все

— Смотри, какая лайчища

— Не подходи к ней, Аня!

Они смотрели на приземистую лобастую лайку с рваным ухом и шрамами на губах. Черная с проседью, широкогрудая, она сонно смотрела мимо всех. У нее были раскосые и жесткие глаза промысловика.

— Это сука или кобель? Вот бы с ней походить! Спросим у Власовны, чья она,— придыхая говорил Младший мужчина

— Это, должно быть, Степана, — медленно сказал Старший. — Степана Голикова.

Тобол чувствовал, что Женщина не боится, что Старший нестороже, а у Младшего в коленках страх. Младший засмеялся, и Тоболу стало неловко, и он не спеша встал и ушел не оборачиваясь.

От женских ладоней за ушами было тепло, а в ноздри дышало прелыми цветами. Он опускал нос до полу и чихал, а она смеялась и совала ему под губу розовый хрустящий хлеб

— Ты ему все печенье скормишь, Аня

— Для вас, дураков, стараюсь.

Тобол не понимал женщин и не любил их. Но у этой Женщины рука не могла ударить, а в голосе было постоянное согревающее журчание. Он улыбался, морща губы, а Старший тоже начинал улыбаться, глядя на них, и Тобол чувствовал неловкость, обожание и страх перед новыми ощущениями.

День за днем он разбирал этих людей, которые кормили его теперь. Он теперь и жил с ними, потому что Степан не взял" его в лес, а еще потому, что он давно досыта не ел и никогда не спал в комнате. Он лежал часами под кроватью и прислушивался.

Старший был ему понятней всех — в его интонациях и походке была усталость и власть Младший был неясен — противоречив и шум лив и обладал странно изменчивыми зрачками. Тобол терпел его, потому что Младший был мужем Женщины. Но Старший говорил с ней бережней и добрей. Все они, однако, были домашними людьми, как бабы в деревне, и не знали главной силы жизни — леса.

Топили печь, и Тобол лежал совсем тихо, боясь по привычке, что его заметят и выгонят, и слушал треск березовых углей, и скрип кровати над головой, и стук — стук сердца Женщины. Через матрац, ножки кровати этот слабый стук проходил в пол и уходил в шум моря, и Тобол лежал в темноте и слушал его, а во рту стоял вкус печенья, ладоней, ее тончайших щекотных волос. Он полуспал, он охранял ее, хотя кругом были толстые стены, и когда она ворочалась, он неуверенно и чутко обмахивал хвостом половицу.

Они зашли к хозяйке Тобола и сидели на кухне в запахе свежих шанег и соленой рыбы

— Лайка добрая была, — говорила Василиса, потому что хотела, чтобы москвичи подкормили Тобола. — Степан с ей двух медведей стрелил, первый мой мужик ишо однова. Лексей-от. Вона его карточка под часами

— А как он их убил, то есть взял? — спрашивал, краснея, Младший

— А кто его знае... Мяса насолили кадушку. Цельную зиму ели, ели, родне давали — душное оно будто... А вы, что ж, из Москвы, значит, приехали сюда?

Они стояли во дворе с рюкзаками и в сапогах, и от резины и масляной стали у Тобола схватывало горло.

— Не потеряйтесь там, — бодро -беспокойно говорила Аня. — Ты, Миша, присматривай за Петькой. Тобка, Тоболик-соколик, до свидания, черныш, дай лапу!

Тобол увернулся из-под ее ладоней и опять сел против Старшего. Его глаза были привязаны к ружью, они посветлели, а нос раздувался. Он не замечал Женщины, он ждал, дрожа и поскуливая.

— Пошли! — сказал Старший. Еще секунду Тобол не верил счастью, а потом заскакал и хрипло, натужно залаял вверх. Он махнул через прясло, споткнулся и от смеха Младшего побежал уже степенно вперед за бани.

— Тобол! До свидания, Тобол! — кричала Аня, но он ни разу не оглянулся. Он старался поймать ветерок от тайги. Ветер шел боком, между елями и морем, но потом сдвинулся, и тогда из глубин хвои задышало теплое болотистое дно лесов, и горло Тобола сжало еще раз. Он вспомнил все, каждую ниточку запахов, каждую зеленую полутень. Еще раз он бежал от своей старости к жизни, которой не бывает конца. Багульник щелкал его по спине, осока задевала его за уши, он торопился, оглядываясь на тех двоих, и на опушке сразу пошел в поиск, заходя справа и слева от брусничной рыбацкой тропы на озера.

Сразу за банями по выгону шла эта тропа, а потом входила в моховое болото и по гатям вилась топкими вымороченными местами до первых боровин. Гать сгнила, тонула, а местами мох уходил под травянистую топь с черной грязью «окон», и тогда охотники шли, прощупывая каждый шаг и не отмахиваясь от комаров.

Тобол пробирался медленно, хрипло дышал, шерсть на брюхе намокла, ело от комаров веки, сердце стучало в ребра.

За болотом тропа вошла в чистые боры. Здесь она стала путиком, здесь сразу рванулся из-под ног молодой выводок рябов, но Тобол даже не повернул головы. На сухом он сел и стал вылизывать пальцы.

— Ищи, Тобол

— Они рябцов не лают, — сказал Старший.

— Промысловики отучают их. Что, устал, старик

— Чего он устал? Я ж не устал..

— Надо нам дойти до росстани на Ильматино, а там еще километра два и — Нюрское. На озере и заночуем.

Они пошли дальше, а он все лежал, но потом побрел вслед. Резина их сапог убивала запах леса, и пес полез вправо в горячую на полдне хвою, в мокрую прель выворотней с грибами и муравьиной кислотой на коре. Там издали потянуло личными горькими перьями. Тобол заискал, зарыскал, остановился и, когда ветер прошел по макушкам, поймал, бросился, и что-то в нем само и неудержимо разорвалось хриплым лаем. Ломясь к нему через валежник, Младший окаменел от грома крыльев, выругался, перехватил ружье и выстрелил запоздало и горячо

— Эх ты, Тобол, на какую же ты сосну лаешь?

Тобол все лаял на макушку, ерзал задом

— Иди, иди, нет там. Вон он где сидел. Иди, слепой дурак!

Шаги людей ушли совсем, и тогда Тобол понял. Он понюхал еще и, сомневаясь, огорчаясь, понуро побрел вслед.

Озеро забелело через чащу только в сумерках. Коряги чернели, как рога, и тишина от заката лежала за ними чуть золотая, студеная. Было свежее безлюдье воды и лесов; моховой бор смотрел на них непонятно, лиловел нерушимо, сзади его медленно поджигал оранжевый месяц.

Щука ударила, и тогда Младший сказал

— Как хорошо

— Да. Языческие места...

Тобол полакал воду и полез от комаров в бруснику. Он слышал звук топора, гомон, звон котелка, видел огромные тени на светящемся дыме; он не подходил, хотя его звали: горели подушечки лап, от комаров раздувало морду, ныло и томило под сердцем

— Тобол, иди ешь!

Наконец Старший нашел его в бруснике.

— Он от комара ослеп совсем. Иди под дымарь, старик. На!

Тобол понюхал хлеб с маслом и отвернулся, виновато вильнул хвостом

— Не заболел ли он

— Кто его знает...

Они сидели и смотрели в огонь, когда Тобол подошел и медленно лег. Они все теперь смотрели в огонь, в его синюю дрожащую глубину, где рушились и вставали розовые груды призраков. Сухой жар через глаза и кожу проходил в голову, в грудь, и кровь начинала гудеть в ушах, и, как древние воспоминания, шумели за спиной сосны. Воспоминания. О чем? .

Тобол щурил жесткие усталые глаза, он дремал, он положил морду на лапы. Голубые волки без запаха и без имени бежали где-то в пространстве... Огонь освещал мускулистые корни у норы, он ограждал от страха, где бежали по лунным дорогам невесомые тени волков. Тобол не помнил их, но они все бежали из глубины времен через дыхание потухающих углей..

— Он что-то видит во сне

— Кто знает..

— Если долго смотреть в огонь, то словно себя теряешь..

— Да. Давай спать, Петя

— Все начинаешь понимать во всех, почти понимать, вот-вот поймешь..

— Да. Давай спать

— Сидеть бы так долго-долго...

Ночью дождь застучал по воде, по палатке, зашуршал в соснах. Тобол проснулся, потому что перестал чуять: вода затопляла запахи. Это было очень опасно. Он привстал. Сквозь сотни понятных шумов и скрипов он пытался уловить крадущиеся шаги темноты. Угли еле бледнели, они шипели и сжимались от капель. На минуту ветер упал в лес и опять вышел к озеру, и тогда тайная опасность ударила в ноздри теплой волчьей похотью. Тобол зарычал и бросился к палатке. Люди ровно дышали во сне, а он, прижимаясь к брезенту, все рычал в земляную осеннюю темноту.

Он не понимал, что с ним, вода заливала до подшерстка, а в горле поднималась дрожь от сырости, ярости и тоски

...Тобол видел серое упругое тело, бьющееся на мокрых березовых листьях, запах волчьей пасти, волчьей крови, разбрызганной по густо-му меху, запах морозной земли, пороховой гари. Пыж тлел на перегное, и он обошел его, прежде чем вцепиться под ухо переярку. Он слышал шаги Степана за собой и знал, что все кончено, когда чужая жизнь, содрогаясь, уходила под его клыками. Но и тогда он боялся, и ненависть хрипела в нем от страха, точно он только что задушил самого себя...

Так он стоял совсем один перед зашнурованным входом палатки, и дождь стегал по озеру, листьям и голове. Потом проснулся Младший' и испуганно позвал

— Тобол! Миша! Проснись-ка! Там кто-то есть!..

Когда Старший высунулся и погладил Тобола, шерсть все еще стояла щетиной, а тело вздрагивало от рычания.

Потом он смутился, потому что запаха давно уже не было. Был только дождь, рассвет и люди. Он лег под крыло палатки, но до самого утра его глаза были холодны и настороженны, а рваное ухо пыталось поймать безжалостные шаги за спиной

— У него зад, что ли, отнимается? — сказал утром Младший

— Простыл, наверное

— Вот связались с калекой...

Тобол с трудом разгибал суставы, он не понимал, что стало с его ногами, но не жаловался — этого он не умел.

Редко капало с почерневшей ольхи, серое низкое утро было тепловато, но земля по-осеннему остудилась

— Пошли, Тобол!

Они шли молча, гуськом. Тобол опустил хвост и уши, покорно и медленно он входил в новый лесной день. Когда солнце нагрело бугры под хвоей, он уловил свежие глухариные наброды и потянул вправо. Младший шел шумно и неумело, ломая палки, без нужды отгибая ветки. Потом он закашлял, и в осиновой грибной чаще забили мощные крылья.

Тобол забыл про ноги и скуку, он скулил от азарта и возмущения. Младший виновато моргал, стирая со лба давленых комаров

— Тобол!

Но пес не подошел к нему. Спина его и косящие глаза холодно презирали, он старательно разнюхивал какую-то травку.

— Эх вы!—сказал Старший.

Они шли, весь день парило болотами, потные затылки жгли комары. Тобол больше не искал, он плелся сзади, на перекурах ложился в мох и не хотел подниматься. Старший качал головой, а Младший бросал в собаку шишки и сердился. А потом опять шуршала, потрескивала чаща, чавкали сапоги, и надо было нести отяжелевшее тело вперед, за уходящими людьми, которые двигались куда-то к непонятной людской цели.

Только в одном месте Тобол наставил ухо и остановился. Одинокая ель рухнула когда-то и подмяла подлесок, и под черным земляным выворотнем обнажился песок с красноватым гранитным валуном. К этому валуну Тобол свернул настороженно, здесь он все должен был узнать.

До ночного дождя здесь проходил молодой волк, который нес зайца и положил его на песок, к чему-то прислушиваясь. Потом волк кого-то испугался, подхватил зайца и ушел прыжком за бурелом и дальше. Он испугался человека, который весь пропах рыбой и бензином от карбаса. Человек был с побережья. Он сидел здесь и курил махорку. Он был из их деревни — следы сапог были в тех же опилках, что возле пекарни. И, кроме того, остался слабый запах его телогрейки и ладони, которой он опирался на валун, когда вставал. С человеком была лайка. Тобол долго изучал ее след. Он удивился, что не может узнать ее, но потом понял, что это просто напуганный волком глупый щенок, и потерял к ней всякий интерес. Заячья кровь немного впиталась в песок и размылась, Тобол сморщился и лизнул это место. Нет, он не нашел того, что искал...

Когда-то Тобол видел Степана, который шел мимо этого камня с мокрой грузной шкурой на спине. Он скатал ее мездрой наружу, а ружье нес на шее. И от медвежьей шкуры и от потного Степана ветер разносил в лесу широкую пресеку запаха.

Тобол еще раз обнюхал холодноватый гранит, уловил следок землеройки и устало поднял голову. Шагов людей уже давно не было слышно.

А люди в это время стояли перед плотиной у ручья и смотрели на босой след в грязи под болотными стеблями. Пятка глубоко вдавилась, между пяткой и пальцами был бугорок, а пальцы кончались остро

— После дождя прошел, — сказал наконец Старший и расстегнул ворот

— Смотри, вон еще след. А вон траву .копал

— Тише говори.

Они бродили, нагибаясь, потом что-то зашуршало и Младший схватился за ружье

— Вот, черт, напугал!

Тобол, разбежавшись, замер, медленно потянулся к следу. Медленно и жестко стал вставать загривок, прижались уши, поднялась губа

— Пойдем по следу? — спросил Младший, краснея.

Старший глянул пристально, непонятно.

Тобол вел, изредка оглядываясь: люди шли за ним старательно и напряженно. Но он не был уверен: ветра не было, запах путался, впитывался в разопревшей осоке, сзади скованно, шумно шуршали неумелые сапоги. Перед моховой колодой Тобол встал, ловя ветерок. Морда его была серьезна: «Как вы, так и я, но не более», — говорило ее выражение. Люди тоже встали.

— Пойдем? — спросил Младший.

— Я думаю, ушел он. Ушел, Тобол? Тобол вяло почесался. «Конечно, давно ушел, — сказал бы он.

— Вы бы еше погромче кричали здесь!»

Он был недоволен и собой и ими. Чего-то не хватало ему сегодня. Он удивился вялости мышц, одышке, жаре, от которой поднимались тошнота и равнодушие. Он не боялся босого следа, но понял, что все бесполезно. Но все время, пока он тащился за людьми по тропе, пока варили суп у реки, ловили хариуса и ставили палатку, — все время следы медведя воняли в нем остро и дико, как тогда, в молодости.

Потом люди сидели на бревне над водой, а он спал. Вода, почти невидимая в черноте, дробила всплески костра, журчала без конца и начала шепотом каменных колодцев. Она шла и шла, холодная и непонятная, подмывая глину. Голос воды уходил к морю, все ручьи тайги уходили к Белому морю — темные хвойные ручьи.

— Так и жизнь бежит, — сказал Старший.— А давно ль я здесь сидел?..

«Да. Уходит в море, растворяется в нем, никогда не кончается», — подумал Младший и сказал: — Да, бежит..

— Тобол молодец, — неожиданно сказал Старший. — Посмотри, он не жалуется, седой калека, так на следу и помрет.

Он оборвал слова и нагнулся к воде, словно хотел понять ее в темноте, которая все густела и холодела. Они совсем замолчали

...Тобол спал, и глубокие следы синели в проломанном насте. На ледяной корке оставались кровь и шерсть; задыхаясь от жары, он на бегу глотал снег и опять рвался вперед, и Мальчик — вторая лайка, серая, злая, — все норовил обежать его, а он отжимал его плечом в целину. Они гнали подранка через замерзшее болото с рогатинами сушин, через голый осинник с мертвыми розовыми листиками, через поваленный лес заснеженной гари до одинокого острова, где медведь залег. А сзади певуче и неуклонно подходили лыжи, и Тобол опять кружил вокруг проваливающегося горбатого зверя, хватал и выплевывал вонючую шерсть, прыгал, лаял и, рассчитывая каждую жилку натянутых мышц, ждал, ловчился и снова норовил рвануть. И все время подслушивал упорные свистящие лыжи, верил, что они придут, и, наконец ощутив их за спиной, взвыл от ярости и торжества. Тогда-то медведь рявкнул и поддел его и швырнул на елочку, а елочка отбросила назад на бок. Была секунда беспомощности ненавистной, отчаяния, когда губастая морда, глаз озверевший и огромный слюнявый оскал — все это нависло, развернулось и бросилось мимо, а потом яростно и жалобно взвыл Мальчик, и Тобол вскочил и увидел его розовый разодранный живот, кишки и последний глоток серого горла. В то же время очень радостно и звеняще стукнули два клубочка выстрелов, ощетинившийся медведь с трудом приподнялся на Степана, и Тобол, в последний раз и уже не бережась, вцепился зверю в штаны.

Тобол зализывал кровь под правой лопаткой, когда Степан влез подле него в снег и первый раз сказал так: «Тоболик!». Всегда неподвижное, лицо Степана было красное, мокрое, улыбчивое, серые жесткие глаза стали, как у Василисы, внимательны, и тяжелая ладонь тоже. Эта рука раньше только била или привязывала его. Но теперь Тобол впервые, на секунду бросив лизать рану, лизнул Степана в подбородок.

 Потом Степан на лыжах нес его, обернув телогрейкой, а Тоболу было это больно и дико, и он всю дорогу до деревни рычал

...Тобол жалобно заскулил и задергался всем телом во сне. Еще горел костер, и люди пили чай. Старший повернул голову. Против огня его седина казалась лиловой и морщины будто становились глубже. Он протянул руку и позвал, но было больно и холодно вставать. Что-то ныло под правой лопаткой. Тобол перегнулся и стал зализывать старый шрам. — Смотри, у него рана открылась. Кто ж его так.

— Старая рана. Смотри, волосы давно вылезли здесь. Воспалилась

— Эх ты, бродяга, — сказал Старший. Голос у него был добрый и понимающий.

Тобол понюхал руку и лизнул ее смущенно.

— Что-то ты расклеился, старик! Ну ничего. Тобол вздохнул и положил голову на лапы.

Сквозь боль, сырость и одиночество медленно подходило тепло костра, чужая рука медленно гладила его по шерсти. Постепенно все глубже и глубже она становилась своей.

На третий день люди свернули с путика по гривам в самую глушь, в «сузёмок». Здесь даже Тобол не бывал. Ходы были тяжелые, ветровалы наломали елей, в ямах зацвела гниль. Тобол все чаще садился и вылизывал лопатку: к мясу прилипала мошка.

— Еще сдохнет по дороге, — говорил Младший сердито. — Навязали себе обузу!..

Старший ничего не говорил, он грузно, устало шел впереди.

Они проваливались, разрывали хвою, и молодой лось долго слушал их шумный путь через тайгу. Он стоял в заболоченном частом осиннике неподвижно, как серый валун, и только его большое ухо двигалось за их шагами. Ухо говорило, что это не промысловики, которые ходят по тайге неторопливо, зорко и опасно. Но когда горбатый нос приподнялся и поймал почти стоячий воздух, лось узнал, что там идет и лайка. Тогда он, неслышно разгибая осинник, стал заходить под ветерок по болоту. Он иногда останавливался, умные выпуклые глаза его смотрели в чащу, и в их агатовом зеркале ломалась зеленая тишина.

Сойка закричала на него, и лось зло прижал уши. Тобол уже услышал сойку и сошел с тропы вправо. Двигаясь не спеша, к ветерку, он пересек след копыт. Острый, свежий след был сильнее его усталости и болезни, и Тобол поскакал по нему, улавливая слабое потрескивание чьих-то движений в непрерывном шорохе леса.

От яростного лая застонало синее эхо, остановились на тропе люди, а лось, мягко и страшно развернувшись, опустил навстречу лоб, и умные глаза его стали жестокими.

Тобол прыгал к самой морде быка; взъеро шенный, ляскающий, он был непонятен своей неосторожностью, но только он сам знал, что это — его последний лось и он будет бросаться и держать до конца.

Его упорство пугало, и лось, сделав ложный выпад, сразу прянул в чащу, ломая осинки, пробиваясь грудью. Гул пошел по лесу. Он затихал в глубине вместе с лаем, и люди, бросив рюкзаки, бежали вслед за ним. Петя намного опередил Старшего и остановился, когда стал совсем задыхаться. Сердце так стучало, что мешало слушать, но когда оно успокоилось, наступила полная тишина. Лая не было, ничего не было, кроме трепета осиновых листов и комариного писка. Лес стал другим — не охотничьим, а чужим, черно-бурым, мокрым, заваленным мертвыми стволами, угрюмым от пасмурной тишины в макушках елей.

Петя проглотил слюну, он озирался напряженно. Потом очень далеко опять заколотился лай, и он радостно побежал, полез, выдираясь, оступаясь и выплевывая паутину.

Лось перешел речку выше порога и встал весь на виду в папоротниках, выжидая собаку.

Она долго не показывалась, а потом он услышал ее загнанное дыхание и увидел ее. Она тоже увидела его и сразу бросилась в воду. Но река сбила ее у самого берега, протащила по камням черной и ледяной струей, и Тобол понял, что вода стала сильнее его. Лось тоже понял это и все стоял и спокойно глядел, как барахталась, скулила и скреблась лайка, как выбралась обратно и опять сипло и ожесточенно залаяла. Но теперь в этом лае было бессилие. Лось понял и это, он мотнул головой, злобно и презрительно фыркнул и, не спеша, размашисто заскользил прочь.

Когда Петя через полчаса вышел, наконец, на речку, мокрая собака скулила на тот берег. Глаза ее потухли, уши повисли, с шерсти натекла грязная лужа.

Река была безымянна и дика. Там, где она выходила на прогалину, громоздились выворотни, ржаво алела осенняя рябина. Вода хлестала через кость коряг, монотонно шумела по валунам.

Петя ждал товарища долго — он не знал, куда идти. Но Старший все не приходил, и тогда он побрел обратно. Тобол недоумевал: Петя заворачивал куда-то левей, он сошел со старого следа и часто кричал вверх. В его наигранном «эгей!» резали слух визгливые нотки. Он не заметил, как недалеко в стороне Тобол обнюхивал оставленный на тропе рюкзак, к которому была приколота записка: «Подожди здесь. Разведи костер. М.» Тобол не понимал, почему он не слышит выстрелов — одного, другого — где-то у речки, почему он идет так шумно, судорожно и криво...

Петя прошел мимо рюкзака, перелез какой-то овраг. Он шел все медленнее еще два часа, а потом долго сидел, курил и ругался шепотом. Тобол покорился и лег в мох. Он не хотел искать Старшего и тропу, он ничего теперь не хотел — его последний лось ушел. Что-то молодое, радостное, настоящее ушло от него с гулом лосиного бега, и ушло навсегда. Теперь он понял это до конца и принял это холодно и устало, как и многое другое, что неизбежно и страшно вселялось в его старое тело.

Сумерки дня перешли в сумерки вечера; осока, кора и мох пепельно поблекли. Болото посылало озноб тумана, темнота копилась под елями. Идти стало невозможно, и Петя стал разводить костер, ножом резать хвою. Он пересчитал патроны, выложил на шапку спички, полсухаря, баночку мази, мятый «Беломор», рыболовные крючки, платок и облепленную крошками ириску. Это все что у него было. Компаса не было; белье и носки отсырели и не согревали. Он то сидел, то вскакивал, на ощупь ломал трухлявые сучки, которые только чадили, часто оборачивался в темноту. Он сидел на старой валежине, и его стало знобить, от усталости голову клонило к земле, ломило надбровья, но он боялся лечь. Он горбился, пришептывал: «Найдем завтра, вот черт... Найдем!» Ему стыдным казалось стрелять, вызывать помощь.

Жесткими раскосыми глазами Тобол следил, как человек борется со страхом, как дрожит стриженый затылок, как гаснут гнилые головешки и туман ползет через бруснику и обволакивает угли, колени, плечи.

Наконец Тобол встал и пошел искать места посуше.

С утра затянуло до самых елок, солнце было невидимо, оседал холодный пар, болото словно не просыпалось, и только капли шуршали с голых веточек.

Ватная глухота потопила выстрел о помощи, и стало еще глуше и безнадежнее вокруг.

Они брели совсем наугад, потому что Петя не понимал, где море, брели по краю огромного болота до второго вечера. Петя осунулся и оборвался, он не заметил, как съел остаток сухаря и как потерял нож. Когда ноги перестали идти, он упал на мох и так полежал немножко, спрятав лицо в руки. Он знал, что найти его здесь невозможно.

Тобол подошел и понюхал лопатки человека, которого он никогда не мог понять. Вот он лежит бесполезно и не чует дичи. Тобол заскулил и ткнул его носом под мышку.

Человек сел. У него было немужское мокрое лицо и зажмуренные глаза

— Да, Тобол, да...

Петя открыл глаза и увидел на облетевшей осине серого крупного рябчика. Рябчик смотрел на них. Прикусив губу, Петя медленно поднимал дрожащие стволы, остановил их против пестрой тугой грудки, и грохот двойного выстрела разорвал напряжение тишины. Тобол рванулся к осине, затормозил, долго слухом следил за утихающим жужжанием крыльев. Только одно рябое перышко, кружась, спланировало на мох. Где-то в глубине ельника рябчик ткнулся — сел, но Тобол не побежал туда: это было ни к чему.

— Я же так целился! —сказал человек тонким, отчаянным голосом. — Я не мог не попасть! Тобол!

Тобол не повернул головы. Он понюхал перышко, притворно зевнул и пошел искать воду.

Вода была под кочкой, и он лакал ее, когда поднялся предночной ветер. Ветер пришел с севера, лес заговорил, и Тобол поднял морду. Он уловил что-то далекое и знакомое в этом чужом гиблом болоте, но это знакомое тоже было гиблым и тяжелым, и он все сильнее чуял это, медленно двигаясь вперед.

Огромная дуплистая осина лежала поперек промоины, и Тобол долго вынюхивал ее корень. Сантиметр за сантиметром он двигался вдоль ствола в гущу сухих папоротников, пока не остановился, дрожа до кончика хвоста.

Там, в папоротниках, под слоем листьев и трухи, стоял тот знакомый и страшный запах, которому не было имени, потому что это был запах давно умершего и любимого человека.

Зеленые медные гильзы, горькое масло ружья, гнилое сукно, а главное — знакомый, как удар памяти, развалившийся валенок — все это давно было здесь и где-то глубоко внутри Тобола. Он поднял шерсть и все пятился, пока не вылез из ямы. Он сидел и вспоминал, ждал чего-то, втягивал воздух, пока тоска не сжала его шею спазмом, и в горле поднялось утробное короткое завывание. Он сам испугался ответного эха, поджал хвост и поплелся на свет костра.

Петя радовался ему и гладил его бестолково, но Тобол не замечал этого, потому что он был не здесь. Он лег головой на север, к ветру из ночи, доносившему до него старую историю гибели человека, за пазухой которого он грелся еще щенком.

Кто-то стонал во сне: «Тобол! Тобол!» Это был не Петин голос, это доходило с северным ветром из папоротников в яме, и Тобол, молодой и сильный, неутомимо бежал по снегу на этот хриплый родной голос.

Лыжня вела через огромную поваленную осину и вниз, а в яме был голос хозяина. Лицо Алеши-полесовщика, толстогубое и рыжеватое, было облеплено снегом и дергалось от боли в пропоротом боку и свернутой ступне. Алеша боялся двигаться — тогда кровь от засевшего сучка текла сильнее, но Тобол чуял и кровь и боль в его голосе, он скулил, вертелся, а потом залаял от бессилив понять, что случилось.

— Домой, Тобол, домой! Василиса, Тоболик, домой, приведи, Тоболик...

Тобол не понимал и не шел.

Ночью повалил снег, он лежал на сброшенной шапке хозяина, на осине, на бурых папоротниках толстым теплым слоем. Тобол раскапывал его, когда слышал стон, и не уходил. Целый день Алеша говорил что-то сам с собой слабым незнакомым голосом, а под вечер замолчал. Тобол вслушивался в шелест его дыхания под снегом, дремал, но когда колючие звезды проморозили темноту до инея в ресницах, он с рычанием вскочил и ощетинил загривок. Что-то подошло из темноты, немое и душное, и встало у самого тела. Там, в яме, Алеша двинул руками и стих, и теперь там было только «оно», неизбежное и равнодушное, более мертвое, чем камни в земле.

Так Тобол узнал о смерти человека, великой и странной, иной, чем умирание растений, белок и птиц.

Всю ночь он выл от одиночества и растерянности, он был тогда молод и привязчив. А на рассвете он прибежал в деревню, и голосила, бегала по соседям Василиса, и мужики надевали лыжи, но опять закрутила поземка с Океана, и Алешу не нашли. Тобол знал, где тело, но не пошел — это было только «оно» теперь, а не Алеша, и он боялся теперь самого этого места

...Пес открыл глаза и потянул утренний ветер. Вкус свежего заморозка прояснил голову, все было бело от инея березовый лист крошился под лапами. Но сквозь ясность опять пробивалось «оно», оттуда, где гнила в овраге поваленная осина. Там жила беда, она подходила к ним, стояла над слабым затылком спящего Пети. От беды надо уходить. Уходить домой, в тепло коровьего хлева, Василисиного говора, в шорохи пыльной соломы под крыльцом.

Тобол ткнул спящего, залаял от нетерпения, отбежал и остановился, ожидая. Уши его стояли, глаза говоряще блестели. Петя подымался через силу, пальцы не разгибались от холода, голову, грудь, горло завалило жухлой сыростью. Но он все-таки понял наконец:

— Домой, Тобол? Да?

Тобол отбежал и еще и опять позвал, нос его лоснился, он высунул язык

— А где же море, Тобол? Солнца же нет... Но Тобол знал, где море и солнце — оно дышало в тучах горьковатым теплом осенних капель, оно всегда было в нем самом.

Теперь Петя брел, запинаясь, только за собакой, которую вел напрямик к дому непонятный инстинкт пространства.

Тобол, не думая, выбирал высокие сосновые места, он издали чуял скрытую сырость низин. Солнца не было, но потеплело, и на прогалинах подтаял ледок заморозка.

Петя шагал безразлично, с трудом ставя обмороженные ноги. Затвердевшая земля скрипела под сапогами, звонко лопались обледеневшие сучки, а он все шагал, боясь остановиться совсем. У него давно и монотонно шумело в ушах, и внезапно он увидел за соснами нечто широкое, серо-голубое и понял, что слышит шум моря. Он хотел закричать от радости, но не смог — так сжало горло. Все лицо его дергалось и смеялось, мелкие слезинки сбегали по носу. Колени стали подламываться, и он сел.

А Тобол уже не ждал. Последним рывком он продрался сквозь можжевельник и встал, жмурясь, прижав уши. Гулом и силой хлынуло в голову огромное пространство неба и воды. Северный свет, глубинно-зеленый, как в лунном камне, стоял везде: и в сердце и в облаках — и медленно дышал навстречу по укатанному песку. К белой черте прилива выходили одинокие ели — последние форпосты лесов. Они стояли, как черные, обрубленные штормами флаги, железистые от соли и гордости.

Ветер приподнял шерсть; он наполнял губы горькой могучей влажностью, йодом_вянущих_ водорослей, солью сохнущего плавника. Ветер нес студёный запах искристых туч, истонченной пены, он щемил зрачки, ноздри и горло. И Тобол, застыв, подставлял ветру каждый волосок своей широколобой головы.

На твердом песке у самой воды бродила чайка, слишком белая в этой серой и перламутровой тишине. Прямо к ней от края неба катилась и катилась мерцающая зыбь и выплескивалась на берег безостановочно, сонно и сурово. Над этой зыбью все светлело пятно, и проступило наконец в тумане солнце, и березы в черноте хвои вспыхнули ему навстречу, а Тобол почуял, как еще резче запахло мокрым камнем и оттаявшим инеем осени. Стало вдруг четко и далеко видно все лесное побережье с жилами увялой листвы, с одинокой тележной колеей к старой рыбацкой тоне.

Так здесь еще раз встретились море и леса.

Только теперь Тобол вздохнул облегченно, устало и грузно лёг головой к свету на мелкий ракушечник у корней сосны. Теперь водяной гул доходил через берег, через голову и грудь в самую глубину его памяти. В этой гулкой памяти все медленней и весомей стучало его натруженное сердце. Он ощутил его впервые, но не удивился, потому что так должно было быть. Очень близко на песке он видел раскрошенные раковины, палые иглы и сухие шишки, след солнечной пены, и перо чайки, и свои прежние осыпающиеся с краев следы.

Он почувствовал, что все это и он сам — одно, потому что опять был щенком, теплым, полуслепым, с молочно-сладковатым запахом голого брюха, которым он прижимался к сухой земле, отдающей ему бесконечное биение моря.

Алеша принес его сюда вместе с братьями, завернув в полушубок, и положил на пригретом месте, пока чинил карбас, а щенки расползлись, тыкаясь, нюхая и ничего не опасаясь.

Был третий час дня, стояла, как говорят поморы, «кроткая вода» — глубокое матовое затишье между приливом и отливом...

Седая, изрубленная морда Тобола задергалась, и он заскулил еле слышно: он вдохнул запах матери, теперь такой же живой и понятный, как мягкое морское тепло. Он видел, как она встала и спокойно пошла к Алеше, к морю, и Тобол пополз за ней, а она оглянулась, подождала и стала медленно сливаться с молочно-зеленоватой зыбью, идущей от края неба к краю лесов. Он еще увидел ее карие умные глаза, просвеченную бахрому шерсти. а потом в полусвете остался только запах материнских сосков, испаряющейся соли, зернистых капель, и шум убылой воды — всегда замирающий шум — понес его в меркнущие провалы забытья

Он лежал теперь до конца успокоенный, откинув голову с остывающим рваным ухом, лежал совершенно неподвижно, а чайка все ходила по отливу и посматривала круглым оранжевым глазом, и вода журчала, стекая с голубой обкатанной гальки.

 Николай Плотников

Егор Ботов проснулся от холода. Голова болела, тело ныло, как после тяжелой работы. Во рту сухо, а язык, как клешня у рака, - за все цепляется и плохо слушается. Со стороны спины ему было тепло и приятно.

- Где это я? - произнес он вслух и стал шарить рукой за спиной, пытаясь понять, откуда идет тепло к пояснице. Нащупав теплый мех, он услышал легкое поскуливание и почувствовал прикосновение шершавого языка к щеке.

- Умка! Так это ты, сердешная! - воскликнул Егор, тронутый преданностью любимой собаки.

Не впервые Егор просыпался в своем сарае после очередной выпивки и каждый раз в недоумении озирал его стены и долго не понимал, где он.

- Опять я, подлец, вчера набрался! - злясь на себя, проговорил Егор.

Умка выразительно поглядела на хозяина и, как привыкла, легла рядом, прижавшись к его спине. Хозяин и она всегда так отдыхали на привалах в тайге.

- Умница ты моя! Лежи, грей, - сказал Егор и задумался.

А задуматься было над чем. Вспоминая последние месяцы своей жизни, он с удивлением спрашивал себя: как могло случиться, что он, Егор Ботов, лучший бригадир охотников коопзверопромхоза, чья фотография постоянно висела на Доске почета, так низко опустился, что потерял доверие и уважение людей? Как-то не верилось, что он, лучший стрелок-следопыт, сильный и неутомимый, теперь лежит в похмельном бессилье в сарае на соломе, укрытый овчинным тулупом, рядом с собакой.

"Наверное, Оля укрыла", - подумал он и вспомнил, как вчера шел домой и кричал, чтобы соседи слышали, что вот он пьян, но жену уважает и любит и в наказание будет спать в сарае.

Вспомнив это, Егор скрипнул зубами и застонал от стыда - перед собой, женой, сыном и соседями. Умка сидела рядом, и Егору казалось, что и она с укоризной смотрит на него.

С чего все началось, ведь до этого он жил в почете и уважении? Егор сел, обняв руками колени. Он помнил, как вернулся с армейской службы в родное село. Классному механику-водителю, ему сразу дали новую автомашину, а затем предложили и должность завгара, но он, к удивлению сельчан, отказался и пошел к директору коопзверопромхоза Алексею Васильевичу Фролову проситься в бригаду охотников. Его просьбу поддержал охотовед Илья Андреевич Косов, и Егор Ботов был зачислен штатным охотником. Егор уважал охотоведа, умный он человек. Сегодня много говорят и пишут о бригадных методах работы, а Косое уже двенадцать лет назад упорно внедрял этот метод, создал четыре бригады. Через год работы Егор стал бригадиром, а через три - его бригада достигла таких результатов, что о ней заговорила областная печать, а зарплата охотников поднялась вдвое. Охотовед учил их передовым методам работы, как сохранить маточное поголовье, учитывать дичь и какой процент ее изымать из угодий.

За бригадой закрепили угодья, и как-то незаметно она стала полноправным хозяином своего охотничьего участка. Работали с увлечением, заботливо, и результат сказался. Бригаду занесли на Доску почета, а Егора не раз приглашали на районные, областные слеты и совещания охотников, где он делился своим опытом.

Личная жизнь у Егора тоже удалась. Приглянулась ему ладненькая медсестра Оля Быстрых. Застенчивостью, скромностью и каким-то удивительным девичьим обаянием она тянула к себе, как магнит. Они подружились, и через месяц Егор понял - без Оли ему не жить... Затем была свадьба. Родился сынок Сережа. Это было счастье. Живи, радуйся, работай от души, и вдруг такое... Егор в волнении стал шарить по карманам, ища папиросы. Он прикурил только от четвертой спички, дрожали руки, но дрожали они уже не с похмелья, а от волнения.

Началось же все с того дня, когда к ним в дом рябой пронырливый Степан Кучерявый привел пожилого интеллигента.

- Вот, Яков Абрамович, это и есть Егор Батов, лучший добытчик мягкого золота, - вкрадчиво проговорил Кучерявый.

Егор помнил, как они с Олей растерялись при виде столь хорошо одетого в роговых очках солидного мужчины.

- Яков Абрамович! - представился гость, пожимая им руки. - Я из центра и... не надолго. Мне хотелось бы познакомиться поближе с вашей семьей, бытом и поговорить с вами, Георгий Иннокентьевич, о вашей работе. Ведь я человек заинтересованный. Если не стесню, разрешите остановиться у вас на сутки.

- Пожалуйста, место есть. Располагайтесь вон в той комнате, - сказала Оля и кинулась в кухню готовить ужин.

- Вы идите, Степан Васильевич, а то мы и так стеснили хозяев, - обратился Яков Абрамович к Кучерявому. Тот сразу ушел. Гость стал раздеваться, а Егор, войдя в кухню, шепотом спросил жену:

- Как ты думаешь, кто он?

- Может, корреспондент из газеты. Уж очень обходительный. Ты, Егорушка, с ним поаккуратней.

Яков Абрамович к ужину поставил бутылку дорогого коньяка и, лукаво подмигнув Егору, весело проговорил:

- Вот и поужинаем вместе. Люблю забиться в глушь, повидать жизнь глубинки. Хорошо! И мне польза и людям. Должность у меня такая - ладить с людьми и... помогать им...

Егор после третьей рюмки охмелел, язык стал заплетаться, зато пропала скованность и робость перед гостем.

Ольга смеялась, видя мужа захмелевшим. Она знала: Егор если выпьет, то добрей его человека нет. Это понял и гость и, разлив остатки вина, предложил тост за хозяина и хозяйку. Егора совсем развезло, а Якову Абрамовичу хоть бы что!

- Вот чудно-то! - изумлялась Ольга. - Егор моложе, крепче, а поди же, охмелел.

Даже в праздники ее муж пил не более трех рюмок и, как ни упрашивали его друзья, всегда был тверд.

Егор отлично помнил, как после ужина гость предложил выйти на крыльцо покурить. Когда вышли, неожиданно на ступеньках появилась Умка. Она злобно оскалила на чужого зубы и, если бы не окрик хозяина, вцепилась бы в гостя. Егор тогда очень удивился: такую злость собака проявляла только на медведя, но чтобы на человека... не было такого никогда. Егор сейчас не мог уже вспомнить, как сумел гость уговорить его в конце сезона продать с десяток соболей для его пятерых дочек... Он помнил только, как отнекивался, ссылаясь на то, что бригадир, а бригада работает в котел, и таиться от ребят он не будет.

- И не надо таиться от ребят! - воскликнул Яков Абрамович. - В бригаде ежегодно бывают излишки соболей от плана. Ведь прошлый год ты сколько мыкался с двенадцатью шкурками? Сдать-то их так и не смог. И пошли они в план этого года! - со знанием дела, убежденно закончил гость.

Егору, действительно, надолго запомнились эти двенадцать соболиных шкурок. Когда до плана оставалось шесть соболей, то, как на грех, за несколько дней не сумели поймать ни одного зверька. Тогда капканы и плашки перенесли на другие путики - резервные. Вместо шести поймали восемнадцать соболей. Но, когда сдавали пушнину, приемщик принять "лишних" категорически отказался, ссылаясь на инструкцию. Шкурки так и хранились у Егора до нового сезона. Сколько он их проветривал, перетряхивал, пересыпал химикатами! В общем, помыкался, хоть плачь, хоть тащи на черный рынок.

Соболь - дикий зверь, - продолжал вспоминать Егор, - ему не скажешь: нам нужно сто двадцать по плану и ни одним больше. А он, хитрюга, за нос долго водил. Не идет в капканы на самые "ходовые" приманки. Подойдет, понюхает и... стороной. И чего только ему ни предлагает охотник: и кусочки беличьей тушки, и лосиный ливер, и "сдобренные" отходы бойни, а он привередничает, не идет и все. И доходит до смешного: молодой охотник Вася Белибин рассердился и вместо мясной приманки укрепил в трех капканах беличьи хвосты, шкурки которых испортили росомахи. И что же? Диво, да и только - во всех капканах оказались зверьки! Нередко бывает и так, бригада рассчитывает за неделю взять тридцать, как минимум, соболей, а берет половину, хотя все учтено, проверено. И наоборот, как в прошлом году, думали поймать шесть-семь, а попалось - восемнадцать! А куда этих "лишних" девать? Приемщик не берет, ибо за излишек его взгреют. Остается одно: оставить на следующий год или на рынок. Вот так и уходит пушнина",- думал Егор и вспомнил, как Яков Абрамович попал в самое больное место, сказав, что вот, мол, и у тебя, может, будет дочка, так что, ты ей и не подаришь собольева воротничка?..

И тогда Егор представил себе маленькую пухленькую дочку, обязательно похожую на Олю, сердце его дрогнуло, и он обещал гостю помочь.

"Наверняка лишние будут, - подумал он, - не возиться же с ними снова год, а деньги на всех..."

Настроение Егора четко уловил гость и, потрепав по плечу охмелевшего хозяина, ласково заговорил:

- Ну вот, Георгий Иннокентьевич, спасибо, что понял меня, отец всегда отца поймет. Я в мае приеду. - И вдруг, как бы спохватившись, спросил, глядя прямо в глаза Егору:

- А рысей добываете?

- Добываем. Каждый год четыре-пять.

- Уважь, а, Егорушка! Жене исполняется пятьдесят. Вот подарочек будет так подарочек. Радехонька будет, уж!

Егор почесал затылок, что-то обдумывая, но мысли путались, в голове был какой-то сумбур. Ему нравился гость, обходительный, интеллигентный и, как видно, заботливый отец и муж, у которого пять дочерей!..

- Да приезжайте!

Яков Абрамович этого только и ждал.

- Вот спасибо! Ты настоящий сибиряк. Знаю, слов на ветер не бросаешь.

- На том стоим! - с достоинством ответил Егор.

Утром, после завтрака, Ботов проводил гостя до автобусной остановки. По пути тот расспрашивал о работе, о ценах на меха и, только прощаясь, напомнил:

- В мае, числа пятнадцатого буду. Уговор дороже денег, а я заплачу хорошо.

Его глаза сузились, и казалось, он смотрит Егору прямо в душу. Помнит Егор, как он почувствовал смутную тревогу, но не знал тогда еще ее причины.

Прошло несколько дней, и встреча с Яковом Абрамовичем стала забываться. Неожиданно Егора вызвали к директору. У него сидели двое мужчин.

- Вот, это товарищи к тебе... - сказал Алексей Васильевич.

- Мы следователи. Нам необходимо у вас кое-что уточнить. Нами задержан некто Капельман - спекулянт, скупщик мехов. У задержанного обнаружено два мешка шкурок ценных зверей на большую сумму. Часть этих мехов закуплена в нашем районе. Капельман неделю назад ночевал у вас. Расскажите, не упуская даже мелочей, как он у вас оказался, что говорил, что просил...

Егор сразу все понял. Его бросило в жар. Он никак не мог собраться с мыслями...

- Не волнуйтесь! Начните с того, как он к вам попал и откуда вы его знаете?

Справившись наконец с волнением, Егор рассказал все, как было. Таить-то нечего.

- Так, значит, пять дочерей у Капельмана? - улыбаясь, переспросил следователь.

- Пятеро! - повторил Егор и понял: дочерей у Капельмана нет, просто он клюнул на удочку, находясь под хмельком...

Дальнейшие события прошли, как в тумане или в кошмарном сне... Егор смутно помнил суд над Калельманом, где он проходил как свидетель; как потом директор зачитывал на общем собрании частное определение суда; как на собрании бригады его освободили от должности бригадира.

- Пусть заслужит доверие снова, а там видно будет! - высказал общую мысль лучший охотник бригады Кустов. Его уважали за честность и справедливость, за большую физическую силу и знание охотничьего дела. Кустов и был избран бригадиром.

Прошло три дня, а Егор все никак не мог прийти в себя. Работа валилась из рук. В поселке его все знали и слышали об этой истории. Молва ходила разная, и Егор понимал: многие осуждали его, хотя виду не показывали.

На четвертый день после суда Егор шел домой в подавленном состоянии. У чайной стояли двое знакомых плотников.

- Здорово, Егорша! - приветствовали они его.- Ты что как туча?

- А чего веселиться-то? Вы же знаете мою дурацкую историю.

- Э-э... Плюнь на все! Пойдем с нами, посидим, поговорим, пропустим по маленькой, глядишь, душа-то и отволгнет.

- Пошли! - согласился Егор и подумал: "Выпью немного, может, на душе полегчает".

Действительно, после третьей рюмки Егор почувствовал себя раскованно, люди показались приветливее, мир добрее.

...К вечеру Егор шел домой под хмельком. Мысль о проступке его больше не терзала. И он, ходивший последнее время подавленным, старавшийся избегать разговоров с соседями и знакомыми, теперь бодро здоровался и даже шутил с ними.

Дома его ждали жена с сыном. Увидев, что муж пьян, Оля встревожилась, а Сережа с недоумением и испугом уставился на отца. Он первый раз видел его таким. От друзей-мальчишек Сережа знал, что отец попал в какую-то неприятную историю. И все же, чтобы ни говорили, Сережка верил - его отец самый хороший, самый сильный, самый лучший охотник! Отец любит маму, они так весело и дружно живут. А сейчас...

Хоть и пьян был Егор, но понял - жена и сын испуганы. Он еще раз посмотрел на них виновато, взял тулуп и сказал:

- Прости, Оля! Не бойся. Это первый и последний раз. Мешать и беспокоить не буду. Лягу в сарае, на сене.

Как ни уговаривала его жена лечь в доме, Егор не согласился и ушел в сарай...

Неделю Ботов не пил, работал хорошо, но ходил как в воду опущенный и, чтобы отвлечь себя от тяжелых мыслей, снова выпил, и снова ночевал в сарае. С тех пор так и пошло...

Его поведение дважды обсуждали на собрании бригады. Егор еще больше замкнулся, хотя отлично понимал - во всем виноват сам. Он стал стесняться ребят из бригады, избегал знакомых. Дальше так продолжаться не могло, и Ботов уволился из хозяйства. Он поступил работать оператором в котельную, где сутки дежурил, а трое был свободен. Охоту же бросить не мог и заключил договор на добычу пушнины уже как охотник-любитель.

Неожиданно к нему домой пришел секретарь парткома Андрей Васильевич Силин. Егор даже растерялся, когда увидел его входящим во двор. Силину до всего было дело. Он знал всех, и все знали его. Силину верили, Силина не только уважали - его любили. Коммунист с высокой моралью, он жил открыто и честно. Егор слышал, что Андрей Васильевич перенес серьезную операцию желудка и только на днях вернулся домой.

Долго они разговаривали. Разговор был по душам и не очень приятный для Егора, но странное дело - ему было как-то хорошо с этим человеком. Уже прощаясь, Силин сказал:

- Не выдержишь ты долго, Егорша. Бойлерная - не твое дело. Твое призвание тайга! А тайга, она, брат, манит и не только манит, а как магнит тянет...

- Андрей Васильевич, не судите пока. Дайте прийти в себя. Да и ребят стыдно. А вы правы - вся душа там, в угодьях.

- Это хорошо, что стыдно. Греха на тебе большого нет, я ведь все знаю и тебя, чертушку, знаю. После лечения я был в Москве у руководства. Инструкция по приемке пушнины будет изменена, и прошлый год не повторится. Ну, будь здоров! Ольгушке привет.

Силин не спеша шел по улице. А Егор стоял и смотрел вслед этому прекрасному человеку, прошедшему через суровое горнило Отечественной войны, дважды раненному, имеющему более двадцати правительственных наград, замполиту полка прославленной дивизии генерала Родимцева.

- Что же я делаю?! Ведь Силин был у меня на той неделе. Ну и росомаха я после этого! - воскликнул Егор и почувствовал, как его бросило в жар. Рядом оказалась Умка. Приподнявшись, она внимательно смотрела ему в глаза. Егор обхватил шею собаки, прижал к себе и с дрожью в голосе проговорил: - "Все, Умка! Завтра в тайгу. Хватит позориться. Силин верит мне, а ты тоскуешь..."

Егор не договорил, уткнулся в пушистый собачий загривок и с минуту оставался неподвижным, пока комок, подкативший к горлу, не прошел...

Ольга спешила домой на перерыв. Она тревожилась за Егора, но, войдя во двор и увидев его, коловшего дрова, сразу успокоилась. Егор повернулся, заметил жену, воткнул топор в колоду и, улыбаясь, пошел ей навстречу. В его взгляде, улыбке и движениях - сразу уловила Ольга - был прежний Егор, сильный, красивый и уверенный в себе.

За обедом Егор предупредил жену, что завтра собирается в тайгу:

- У меня два дня свободных, а договор на сдачу пушнины мне надо выполнить досрочно.

Ольга с улыбкой потрепала волосы мужа, прижала его голову к своей груди и нежно поцеловала в широкий лоб. Егор почувствовал, как волна приятного тепла разливается по телу. Как был он ей благодарен. Ни слова упрека за все эти тяжелые дни, ни одной жалобы. Он порывисто встал, обхватил ее милую голову руками и быстро стал покрывать поцелуями ее щеки, глаза, губы, шею. Она застенчиво и мягко сопротивлялась, приговаривая:

- Замучаешь, Егорша!..

Еще не проснулись вороны, а Егор уже стоял на лыжах. Уходя, он предупредил жену, что будет охотиться в Лосиной пади, и, посвистав обрадованной Умке, двинулся огородом к темневшей тайге. Ольга Смотрела ему вслед и почему-то тревожилась. Она не могла понять причину волнения, ведь не первый раз провожала мужа и на более удаленные участки, провожала спокойно, а сегодня...

"Немного отвыкла я", - успокоила себя Ольга и пошла готовить сыну завтрак.

Умка работала в этот день с таким старанием и азартом, что Егор, не дойдя до Лосиной пади, взял из-под нее восемь белок и куницу. И это по пути, в тех местах, где он уже охотился. Молодец Умка! Завтра в нетронутой Лосиной пади Егор надеялся удвоить добычу. Втайне думал о соболе - он там водился. Егор это знал точно.

В Лосиной Нади, с краю покосных ложков, стояла старая маленькая избушка. В покос в ней почевали косари. Егор еще с лета подремонтировал избушку, поправил печку-каменку и теперь расположился здесь на ночлег. В печке ярко горели сухие дрова и закипал в котелке чай. Стало тепло, привычно и уютно. Умка, набегавшись за день, свернулась в углу калачиком и во сне дергала ногами. Кругом стояла тишина, изредка нарушаемая треском горевших поленьев и постреливанием красных угольков. Все так Г1ривычио, Дорого...

Незадолго до рассвета Егор вышел из избушки. Надев лыжи, он двинулся через ложки к пади, а войдя в пихтач, пустил Умку в поиск. Егор шел вдоль ручья по более чистым местам, и лыжи легко скользили по неглубокому снегу. Он знал этот путь: вон там поворот ручья, слева спелый ельник, в котором лежит поваленная летней бурей огромная ель, там возьмет три-четыре белки, затем поднимется на пологий увал, где можно увидеть след соболька; дальше он обогнет кедровник, в котором постоянно водятся белки, колонии, куницы и нередок соболь. Недалеко, внизу пади, по густым мелочам осинника и Тальника постоянно жируют лоси, их следы Егор уже дважды пересекал.

Когда охотник подходил к ельнику, где лежала упавшая ель, послышался лай Умки. Егор поспешил к собаке, чтобы быстрей высмотреть белку и добыть ее. Он оглядывал густую ель, под которой была собака, но зверька не видел. Егор решил зайти с другой стороны и, чтобы не обходить поваленное дерево, сняв лыжи, стал перелезать через него. Придерживаясь левой рукой за торчавшие сучья, он закинул правую ногу за ствол, и в этот момент Умку как подменили. Перестав лаять, собака бросилась к корням упавшего дерева, которые, как причудливые рога изюбра, торчали вверх, обросшие мхом. Егор глянул туда и обмер - там стоял пригнув голову, медведь. Шатун! Быстрым, заученным движением Егор достал пулевые патроны из бокового кармана дохи и только успел вложить их в патронники, как медведь кинулся на него. На гачах у него висела Умка. В какую-то долю секунды охотник сообразил, что нужно перенести перекинутую ногу назад, тогда он будет в выгодном положении, для медведя же дерево, хоть и небольшое, но препятствие, а это драгоценные секунды. Егор еле успел вскинуть к плечу ружье, когда медведь ринулся через дерево, стараясь с ходу подмять охотника. Но как ни силен был зверь, а тяжесть висевшей на гачах собаки не давала точно рассчитать прыжок, и медведь как-то боком, с секундной задержкой, перевалил через дерево, а Умка, сбитая сучьями, отлетела в сторону. Для Егора же эта секундная задержка была спасительной. Слегка откачнувшись вправо от прямого удара, охотник в упор, под левую лопатку сдвоил выстрелы - и в то же мгновение страшный удар опрокинул его навзничь. Теряя сознание, Егор успел почувствовать, что когти умирающего медведя, пропоров козью доху, свитер, белье и достав до тела, замерли... Егор очнулся. Умка лаяла и лизала его лицо, тормошила за куртку и рукав. Это помогло Егору быстрей прийти в сознание. Первое, что он увидел, когда открыл глаза, была лохматая туша медведя. Зверь лежал на боку, придавив ноги охотника. Левая передняя лапа его с вонзенными в доху когтями покоилась на груди Егора. Плечо ныло от боли. Пошевелив правой рукой, Егор обрадовался - рука цела и невредима. Он медленно вытащил ею когти и скинул с себя тяжелую лапу. Дышать стало легче. Умка, видя, что хозяин зашевелился, обрадовалась и ткнулась Егору под правый рукав, где и замерла, дрожа всем телом. Егор ласково провел рукой по ее загривку, левому боку и вздрогнул - рука была в крови. Повернув голову, он увидел рану во всю левую лопатку, из порванных мышц сочилась кровь. "Заклеить бы надо лейкопластырем", - подумал он. Но как это сделать, когда его ноги под многопудовой тушей медведя, а левая рука не работает?

- Потерпи, Умочка... Потерпи! - проговорил Егор, прижимая к себе дрожащую, обессилевшую собаку.

Отдохнув немного, охотник с трудом освободился от рюкзака. С правого плеча лямку стянул быстро, подсунув снизу под нее руку. С больного плеча скинуть лямку долго не удавалось, пока не догадался нагнуться к Умке, которая, ухватившись за лямку, стащила рюкзак. Хотя боль оставалась острой, ему стало полегче. Подтянув к себе рюкзак, Егор, придерживая его зубами, развязал одной рукой веревки, достал аптечку и, протерев снегом рану собаки, наложил лейкопластырь. Обессиленный, он прилег на спину. Умка примостилась у его бока. Так они и лежали рядом, набираясь сил.

Наконец Егор попытался вытащить правую ногу, но остановила сильная боль в голеностопном суставе. "Неужели перелом?" - тревожно подумал охотник и вдруг осознал, что это только начало его борьбы за свою жизнь и жизнь собаки.

Попробовал вытащить левую ногу и... О радость! Боли нет! Ногу постепенно вытянул, но унт остался под медведем.

- Как-нибудь вытащу, - вслух проговорил Егор и ухватился за унт здоровой рукой. Умка тоже потянула. Унт медленно вылезал из-под туши и наконец показался весь. Отдохнув, Егор с трудом надел его. Теперь осталось вытащить больную ногу, и Егор стал обдумывать, как это сделать. Он долго приспосабливался. Нужно было упереться во что-нибудь спиной, чтобы левой ногой попытаться сдвинуть с правой ноги тушу. Но упереться не во что. Тогда Егор подвинулся к медвежьему - боку как можно ближе, правой рукой ухватился за ушко, унта, а левой ногой уперся зверю в бок. Упираясь ногой, он рукой потянул унт. Тот немного сдвинулся, но боль в ноге была такой острой, что на лбу выступила испарина, а в глазах потемнело.

- Умка! Помоги, родная! - крикнул Егор и указал рукой, где надо ухватить. Умка знала, что делать. Она часто помогала тащить лодку или легкие санки, нередко, ухватившись за веревку, тянула из воды сеть. И сейчас она схватила зубами унт, на который показал Егор, и, уперевшись ногами, с урчанием потянула. Егор вложил в рывок всю силу руки и дернул так, что со стоном опрокинулся на спину, но ногу выдернул.

Медленно, чтобы не вызывать сильной боли в плече и правой ноге, Егор перевернулся спиной к зверю и с большим трудом взобрался на медвежий бок. Еще раз проверил левое плечо и правую ногу, окончательно убедился, что плечо и голеностопный сустав вывихнуты, а ключица сломана. И плечо и нога опухли. До поселка без посторонней помощи, по всему видно, не дойти. В пяти шагах он увидел березку с рогулькой и смог до нее добраться ползком. Но, когда с помощью топора сделал костыль и, подложив в рогульку меховую рукавицу, попытался пойти, боль в ноге и плече оказалась настолько острой, что в глазах замелькали красные всполохи. При перестановке костыля подогнутая нога от малейшего встряхивания ныла. Такой способ передвижения не годился, и Егор снова сел на еще теплую медвежью тушу.

Егор сидел, курил и внешне будто бы был спокоен, но тревога за жизнь нарастала. Он перебрал все возможные варианты и понял, что надежда только на жену. Егор знал, что, если он не вернется завтра домой, Ольга забьет тревогу и его начнут искать здесь, в Лосиной пади. Но это будет в лучшем случае через день-два, выдержит ли он?

Умка подошла к хозяину и, как обычно, прижалась к его ногам. Егор осмотрел рану - лейкопластырь держался хорошо, и тут его осенило: надо Умку послать домой! Но дойдет ли, ведь она тоже потеряла много крови и до сих пор как-то нервно вздрагивает?

"Умка должна понять, чего я от нее хочу, ведь не раз с полпути посылал ее к дому. Она всегда прибегала, лаяла, и Оля знала - скоро приду", - думал Егор, глядя на собаку. Но догадается ли Ольга о том, что случилось? Должна догадаться, как увидит рану.

Егор решился, достал носовой платок, привязал его к ошейнику со стороны раны, прижался щекой к голове собаки и произнес повелительно:

- Спасай, Умочка! Домой! Домой!

Умка, что-то соображая, сделала несколько нерешительных шагов, остановилась, посмотрела в глаза Егору и хотела вернуться. Но он властно приказал вновь:

- Домой! Домой!

И собака побежала, а Егор смотрел ей вслед с верой и надеждой. Однако, пробежав шагов пятьдесят, Умка остановилась и обернулась. Егор крикнул:

- Домой, Умка! Домой! - И только после этого собака скрылась за деревьями.

Егор остался один. Он перезарядил ружье и стал думать, как развести костер. Свалившееся дерево сухое, не" как его перерубить, когда при незначительном движении боль становится невыносимой? Но огонь нужен, это тоже жизнь, и Егор осторожно, легким взмахом топора начал рубить.

Когда стало смеркаться, запылал костер. Егор, обессиленный, лежал рядом. Боль была тупая, ноющая, и охотнику казалось, что еще немного, и он не выдержит...

Половину расстояния до дома Умка пробежала довольно бодро, но вторая половина ей далась с великим трудом. Она часто садилась, отдыхала, снова поднималась и бежала трусцой, на галоп уже не хватало сил.

Показалось село, донеслись звуки его жизни и такие знакомые запахи. А вот крайние дома и школа. Силы были на исходе и Умка не легла, а упала около школьного крыльца. Ее, еле плетущуюся, увидел из окна учительской завуч Николай Петрович Фролов и, когда она, обессиленная, упала, догадался, что с собакой творится неладное. Подойдя к Умке, он не сразу узнал ее: так она была измучена. Фролов погладил собаку по голове и, когда она поднялась на ноги, увидел рану, на которой, оторвавшись наполовину, висел лейкопластырь, а на ошейнике - узлом завязанный носовой платок. Николай Петрович знал от своего ученика, Сережи Ботова, что отец с Умкой ушли на промысел. Он оглядел собаку и понял: с охотником что-то случилось.

Не прошло и часа, как четверо мужчин: Фрол Кустов, хирург Игнат Савельевич Андреев, охотовед Косов и Николай Петрович Фролов вышли из села. Впереди бежала Умка. Ей еще в учительской дали теплого молока, но она, полакав немного, хрипло взлаяв, направилась к двери. Всем своим поведением собака выражала нетерпение, и все поняли - зовет...

- Только бы с дороги вышла на свой след, - озабоченно сказал Кустов. Он видел: собака идет из последних сил. Умка дошла до своего следа. Тогда ее завернули в мешковину и уложили на санки, а сами двинулись, размашисто передвигая охотничьи лыжи, по путеводной цепочке Умкиного следа...

Стало темнеть. Костер догорал. У Егора уже не было сил не только нарубить дров и поддержать огонь, но даже двигаться, чтобы хоть немного согреться. "Вот так и пропадают люди в тайге", - с тоской подумал он и вспомнил охотоведа Косова, который настаивал, чтобы на промысел всегда выходили по двое. В случае беды один всегда поможет другому.

"А что, если попробовать ползком", - мелькнула мысль, но Егор тут же отбросил ее. Охотник прижался спиной к остывающему медведю и тоскливо осмотрелся вокруг, впав в какое-то оцепенение. Вдруг в мелочах он заметил зверя, который шел прямо на него. Егор взял ружье, но уже в следующее мгновение к нему кинулась Умка! За ней в просвете деревьев виднелись люди. Переднего Егор узнал сразу, это великан Фрол Кустов, других он рассмотреть не успел: Умка бросилась на грудь, и Егор, обхватив здоровой рукой ее шею, прижался к собачьей морде щекой и, уже не сдерживая рвущихся наружу слез, зарыдал...

А Умка радостно скулила, перебирала лапами, лизала Егору руки и наконец тоже замерла, уткнувшись в грудь вздрагивавшему от нахлынувших чувств хозяину. Когда ее везли сюда на санях, она смотрела с нетерпением вперед. До Егора оставалось не более километра, когда она вывернулась из мешковины и, превозмогая боль и усталость, бросилась в лес. Она чувствовала, знала, что хозяин ждет, и вот теперь они вместе, сидят, обнявшись, радостные, полные надежд, два живых существа - человек и собака!

Осмотрев Ботова, хирург приказал развести три костра. Оказалось, что у Егора действительно вывихнут голеностопный сустав, сломана ключица и вывихнуто плечо. Игнат Савельевич решил вывих ноги вправить на месте, с плечом же дело обстояло сложнее. Пока укутывали и укладывали Егора в санки, Фрол Кустов осмотрел лежку медведя. Оказалось, зверь еще накануне задрал лося. Часть туши съел, а остальное мясо перетащил под выворотень и привалил хворостом. Там и лежал сам, стерег добычу. Егор вышел прямо на него. Умка не могла учуять зверя: ветер дул вдоль распадка - от нее к медведю. Опытного охотника удивило только одно: медведь был хорошо упитан. Обычно такие медведи ложатся в берлоги. Но, может быть, его кто-то стронул, поднял, отчего он и стал шатуном.

Долго пролежал Егор в больнице. Ему дважды вправляли плечо. Понемногу стало легче, опухоль постепенно спадала, и боль в ключице беспокоила меньше. У него постоянно дежурила Ольга, навещали друзья по бригаде, приходили соседи и знакомые. Пришел и секретарь парткома Андрей Васильевич Силин вместе с охотоведом Ильей Андреевичем Косовым. Они долго беседовали, а уже перед уходом Силин спросил:

- Скажи, Егор, можно ли было избежать прямого столкновения с медведем и его удара?

- Можно, - не задумываясь, ответил Егор и, глядя на Силина, пояснил: - Я уже думал над этим, сам с собой всегда разберешься по совести. Вялый я был, вот в чем дело. Пошел в тайгу с похмелья. И была не только вялость, но и какая-то притупленность. Сначала белку не смог оглядеть, а потом долго копался, перезаряжая ружье, плохо слушались руки, пальцы, не смог вовремя отскочить и выстрелить раньше, по месту. Глупо, другого не скажешь...

- Хорошо, что ты правильно разобрался. Запомни: в стакане людей погибло больше, чем в Тихом океане.

- Все, хватит, поумнел. Не хочу больше быть дурным. Да и вам, Андрей Васильевич, и всем людям хочу прямо в глаза смотреть.

- А индивидуалистом долго думаешь оставаться? - неожиданно с улыбкой вступил в разговор Косов.

Егор сначала не понял, а потом догадался, о чем спросил охотовед.

- Я все время думаю об этом...

- А тут и думать нечего. Подлечишься - ив хозяйство, в бригаду. Мы уже обговорили все. Ребята будут ждать тебя. Директор в курсе дела, - сказал Силин.

Вскоре они ушли, пожелав Егору скорейшего выздоровления.

Закапало с крыш. Весна приближалась, а Егор еще лежал в больнице. Он чувствовал себя хорошо и был недоволен тем, что врачи не выписывали его. Пришла Ольга с Сергеем. Они долго гуляли по больничному саду, и Сережка в подробностях рассказывал, как Умку лечили и что она, "умнющая", даже не пискнула, когда ей зашивали рану, а при уколах только чуток вздрагивала. "Она теперь у нас на кухне долечивается", - добавил довольный Сергей, видя, как внимательно слушает отец.

Прощаясь с женой, Егор незаметно от сына шепнул ей:

- В сарае, в старом шкафу, стоит бутылка "Столичной". Отдай кому хочешь на... лекарство, что ли. В общем, чтоб ее и духу не было...

Ольга удивленно посмотрела на Егора, а он, поцеловав ее, добавил:

- Все, Оленька. Ни к чему она нам больше...

Вскоре Егора выписали из больницы, и на второй день он, проводив жену на работу, а сына в школу, пошел в коопзверопромхоз. Ребята его приняли радушно, и вопрос о зачислении в бригаду решился быстро.

Домой Егор шел окрыленный: жизнь опять была полна надежд.

В заболоченном озере, окруженном зыбуче-тонкими берегами, в зарослях ивняка и камыша, шумно захлопали крылья. Порывисто взлетели три утки и штопором взмыли на фоне вечерней зари. Раздался гулкий раскат ружейного дуплета. От птиц, как осенние листья от дерева, оторвались перья и медленно закружились в воздухе. Две кряквы остановили свой полет и начали падать: одна - камнем, другая завертелась через голову. Обе птицы шлепнулись в заросли. Третья утка, набирая высоту, как самолет, понеслась в зарево заката. Встревоженная выстрелами, в стороне поднялась стая чирков и долго по спирали носилась, удаляя и налетая, как бы дразня охотника. От озера доносилось частое шлепанье лап по воде. Вскоре из травы показалась собачья голова с двумя острыми треугольниками стоящих ушей. Пес держал в зубах убитую утку. На мгновенье он остановился, не видя своего хозяина. Из-за куста послышался знакомый голос:

- Сюда, Задор!

Задор приблизился к хозяину, радостно посмотрел на его смуглое, с крупными чертами лицо и завилял хвостом. Охотник принял дичь и приказал:

- Ищи вторую утку!

На этот раз поиск затянулся. Для охотника ясно было: если подбитая птица закувыркалась в воздухе через голову, то значит она только ранена в крыло и может далеко уйти. Но он терпеливо ждал, уверенный, что число убитой им дичи увеличится еще на одну голову.

Степан Романович Басыгин в поисках впечатлений и натуры с утра до вечера утопал в ярких красках зорь, в увядающей августовской зелени лесов и лугов. На вольном воздухе окрепли его мускулы, здоровьем и силой налилось все тело.

Художник одернул на себе парусиновую блузу, взмахом руки смахнул вьющиеся волосы с высокого и прямого лба и, взойдя на пригорок, залюбовался ширью низменной поймы вдоль большой реки. Луга представлялись ему гигантской шахматной доской, уставленной, как пешками, стогами сена. Между ними кое-где уже стлалась сизая шаль тумана. В вечернем сумраке зеркала озер и протоков отсвечивали багряным отблеском заката, угасавшего, как тлеющие угли в камине. Над поймой проносились с шумом утки, но художник не отвлекался, а зачарованным взором ловил краски природы. Он очнулся, когда к нему подошел пес, держа в зубах еще живую утку, с изгибающейся, как змея, длиной шеей.

- Молодец, Задор! Подаешь дичь, как на серебряном блюде.

Охотник погладил пса по голове и, взяв птицу, добавил:

- Хватит с нас. А теперь пойдем на ночевку.

И пошагал по направлению к реке. Задор следовал за ним, высунув длинный язык, разгоряченно и часто дыша.

Когда они подошли к реке, где Басыгин оставил утром лодку, уже смеркалось. Оба чувствовали себя усталыми. Хотелось скорее добраться до базы, где устроен шалаш, оставлены рыболовные сети, провизия.

Против них, ближе к тому берегу, чуть виднелся небольшой островок. Там они и раньше часто ночевали. Чтобы попасть туда, нужно было пройти на лодке между двух отвесных камней. Отстоя друг от друга метров на сто, они высовывались из-под воды на самом глубоком и быстроходном месте, как два кита. Путь этой переправы хорошо был знаком художнику.

Здесь берег лежал отлого, усыпанный мелкой галькой. А по ту сторону реки черным облаком поднялся крутояр, и с него, придвинувшись вплотную, смотрелась в быстрые воды тайга, дикая и жуткая, в этот ночной час. Тихий и теплый сумрак окутывал землю. С безоблачного неба ласково струились звезды.

Басыгин, обращаясь к Задору, сказал:

- Плывем, друг, на остров!

Задор, хорошо понимая хозяина, радостно взвизгнул, потерся у его ног и первым прыгнул в лодку. Вслед за ним вошел и хозяин. Он бережно уложил в носу лодки ружье, дичь, патронташ, а потом, чтобы легче грести, снял, с себя блузу и кстати сапоги, намявшие ноги. Оставшись в одной рубашке, он оттолкнулся веслом и начал забирать вдоль берега вверх по реке, чтобы потом, когда лодка попадет на стремнину, ее не отнесло ниже намеченного острова. Показалось, что он прошел достаточное расстояние. Басыгин повернул лодку поперек реки. Чем дальше уходила лодка от берега, тем быстрее становилось течение. Он сильнее начал наваливаться на весла, но его сносило вниз по реке. В проходе между двух камней вода буйно разбивалась о гранитный выступ. Внезапно сомнение Басыгина озарилось страшной мыслью: на этом стремительном течении трудно обойти второй камень. Лодку понесло с головокружительной быстротой. И два живых существа полетели в пенистую пасть смерти, а она рычала, захлебываясь, ликующая и неутомимая. Басыгин крикнул, насколько хватало голосу:

- Держись, Задор!

Лодка разлетелась в щепки. Куда-то полетели, сорвавшись с неба, яркие звезды. Могучий поток, вздуваясь и дробясь на перевале, ударил человека о гранит, смял его и с ревом швырнул в глубину. Это произошло с такой быстротой, что некогда было опомниться. Перевертываясь и кружась, художник опустился гирей в бездонную яму реки. Мир превратился для него в слепой шумно бурлящий водопад. Казалось, не будет конца его падению. А когда бурлящие потоки перестали швырять. Басыгина, он смутно понял, что его отнесло от ямы. Он начал выгребать руками, чувствуя, что его выносит на поверхность реки. Он открыл глаза. Сквозь слой воды чернело небо, опускавшееся необыкновенно низко, и в нем, дрожа, засверкали огромные капли крови. В тот же миг сразу все изменилось, темно-синяя высь мерцала далекими звездами, - он мог уже свободно дышать.

Художник, придя в себя, огляделся и не поверил своим глазам: рядом с ним, отфыркиваясь и жалобно повизгивая, плыл Задор.

Нужно было плыть к левому берегу, более отлогому. Басыгин работал руками и ногами неторопливо, знал, что не скоро доберется до суши. К тому же левое плечо, расшибленное о камень, отзывалось при движении болью. Это еще больше затрудняло его тяжелое положение. Он часто отдыхал, перевернувшись на спину, а его вместе с собакой несло течением, несло куда-то в неведомое. Ночь была тиха, и в эту дремотную тишину врывался голос, полный отчаяния:

- Спасите... Погибаю...

Тайга, подступившая стеной к правому берегу, насмешливо повторяла те же слова, словно кто-то перекликался с человеком. Кто мог помочь утопающему в ночную пору в двадцати километрах от города?

Отдохнув, он опять плыл к левому берегу. Но с каждой минутой запас сопротивления истощался. Тело стало зябнуть. Ушибленная рука отказывалась работать. Вдали чуть-чуть мерещилась отлогая земля, к которой он подвигался невероятно медленно. У него не было опоры, а так хотелось почувствовать под собой что-нибудь твердое. Чтобы не проваливаться в податливую массу воды, он все еще перевертывался на спину, освобождая грудь от тяжести: так легче дышать. Смотрел в глубину неба, в безмолвную ночь, развесившую над ним мерцающий покров, и спрашивал самого себя: "Неужели так нелепо кончится жизнь?".

В нем поднимался ярый протест. Он опять двигал руками и ногами, закоченевшими от стужи. Вода засасывала его, сдавливала грудную клетку. Тревожно стучало сердце. Он уже предчувствовал, что через несколько минут оно вовсе перестанет биться, как маятник, исчерпавший энергию заведенных гирь.

Агония застигла пловца уже на виду желанного берега, до которого оставалось не более тридцати метров. Тело потеряло гибкость, отяжелело, словно налилось ртутью. Захлебываясь и давясь водой, Басыгин успел только прохрипеть:

- Погибаю, Задор!

Пес, поняв тревогу в его голосе, торопливо приблизился вплотную к хозяину и заскулил, а тот, утопая, бессознательно взмахнул рукой и коснулся мокрой шерсти. Качнулось небо, закружились сверкающим роем звезды. В мозгу тонувшего художника творилось что-то нелепое. На мгновенье представилось, как во время родов жены он бегал в аптеку и, возвращаясь, растерял половину лекарств - до слез ему было обидно. Вихри этих беспорядочных мыслей сразу, как нити, оборвались - взревел давно убитый им медведь. Тут же навалилось тяжестью что-то грузное: не то зверь, не то разбойник, сидя на нем верхом, душил, стискивая горло, и масляными красками с его же палитры забивал художнику рот и ноздри. Задыхаясь, он отчаянно изворачивался. И еще что-то было, пока не погрузился в мрак, в мертвую тишину...

Из тайги осторожно выбрался маленький и кривой осколок лунного диска. Слабый свет упал на землю, на широкую поверхность реки. От стогов, деревьев и пригорков бесшумно протянулись тени и застыли, словно прислушиваясь к молчанию звездной ночи.

Басыгин открыл глаза. Он лежал неподвижно на чем-то твердом, вытянувшись во весь рост, и не ощущая ни холода, ни боли, словно, все тело его одеревенело. Он забыл все, что с ним произошло. Его голова жила отдельной жизнью, каким-то смутным сознанием, маленькой частицей не успевшего застынуть мозга. Над землей мерцали звезды. Они были все в том же строгом распорядке, в каком он застал их, придя в этот мир. Отяжелели веки, хотелось снова закрыть глаза, но звезды почему-то беспокоили его, вносили в сознание тревогу. Кругом все было знакомо. Все это он недавно видел, но где? Всякая связь с прошлым оборвалась. Он стал усиленно думать, но прошло довольно много времени, прежде чем ему удалось добраться до истины. Как это было? При таких же звездах он плыл по реке, ныряя и захлебываясь. Мысль, возбуждаясь, постепенно восстанавливала картину крушения в обратном порядке, начиная с пробуждения на берегу и кончая треском разбившейся о камень лодки. К нему начали возвращаться физические ощущения. Он почувствовал, что живот его необыкновенно раздут, дышать было тяжело, в легких что-то клокотало. А где-то рядом слышались тихие всплески воды. Несомненно было, что он находится на самом краю берега. Но как он попал сюда?

Что-то нужно было предпринять, но с ним случилось нечто странное и необычайное: он не знал, как нужно повернуться, как пошевелить рукой или ногой. Неужели пришла смерть? Звезды уходили в глубь неба, тускнели. Он застонал. И вдруг над ним наклонилась черная тень, и что-то горячее коснулось его лица, как будто по щеке погладили рукой. Он вздрогнул и застонал еще сильнее. А черная тень, качаясь, ласково заскулила. Тогда он понял, что его лижет Задор. С большим усилием Басыгин повернулся на живот. Изо рта хлынула вода. И по мере того, как он освобождался от нее, усиливалась головная боль, настолько мучительная, как будто в мозг вонзилась колючая проволока.

- Задор, теперь будем живы!

Пес, проявляя свой восторг, бросился к хозяину на грудь. Тот полетел кувырком, ударившись с размаху о землю. Загудело в голове, но падение вызвало прилив новых сил. Он слабо упрекал своего друга, поднимаясь с трудом на ноги:

- Что ты делаешь, Задор?

Задор, не спуская глаз с хозяина, помахивал хвостом.

Через некоторое время Басыгин настолько окреп, что пошагал вдоль берега. Разгоралась заря, развешивая по небу огненные полотнища. Река, зардевшись, по-прежнему катила могучие потоки к угрюмому северу. Четко обрисовывался противоположный берег, упиравшийся в голубеющее небо зубцами пихт и елей. Озера на лугах закурились молочным туманом. Звонко перекликались перепела, со свистом проносились эскадрильи утиных стай. Пес мало обращал внимания на них. Возвращение хозяина к жизни возбудило в нем бурную радость. Он отбегал в сторону, возвращался, кружился, опрокидывался, как бы заигрывая, на спину, заливаясь неистовым лаем.

Только теперь Басыгин увидел в зажатом кулаке клок серой шерсти. Как она попала к нему? Он, остановился, посмотрел на Задора, и ему стало все понятно. Очевидно, в момент потери сознания он инстинктивно потянулся к собаке, и его пальцы коснувшись шерсти, судорожно сжались. Задор, как на буксире, поволок хозяина к берегу - по воде легко было это сделать. Но на суше буксир не выдержал тяжелого груза и оборвался.

Басыгин подозвал к себе Задора и ласково положил руку на его лобастую голову.

С вершины горы, ослепляя, ударили в лицо первые лучи восходящего солнца.

У охотника-промысловика Сергея Уралова отравили собаку. Пес лежал в отгороженном загончике и слабо дышал. Его безжизненный взор был устремлен в никуда. Хлопья белесой пены плавно скользили по вывалившемуся из пасти розовому языку. Перед собакой на корточках сидел хозяин.

- Как в город съездил, Серега? - вдруг неожиданно громко спросил подошедший сосед, но, увидев издыхающего пса. осекся на полуслове.

В это время тело собаки вытянулось, будто в затянувшемся прыжке, и обмякло.

- Это че, с ним, помирает, что ли?

Но Сергей ничего не ответил.

Положив руку на грудину, он словно прислушивался, пытался ощутить хоть какое-то биение жизни.

- Буран... Бурашечка, ну что ты? - по-детски ласково обращался он к собаке. Но пес был уже мертв.

- Никак, съел чего?

Сосед все еще топтался у загородки. Он чувствовал некоторую неловкость своего положения и не решался уйти,

Сергей отрешенно посмотрел на него и, словно оправдываясь, произнес:

- И всего-то на сутки в город уехал, а поди ж ты...

Во вдруг осевшем и сдавленном голосе Сергея было все: и собственное бессилие, и тяжесть утраты близкого друга.

- Может, закопать помочь?

- Не надо, я сам, - неожиданно жестко ответил Сергей и пошел на подворье за лопатой.

Собаку похоронил за баней, под раскидистой черемухой, где любил сиживать, особенно весной, наслаждаясь ее духмяным запахом.

Был месяц август. По всему чувствовалось приближение осени - пчелы на его таежной пасеке добирали пыльцу с душицы и кипрея, несли в зиму последний взяток. После гибели собаки Сергей вторую неделю жил на заимке, не выезжая домой. Работы хватало. Заготавливал к зиме дрова, осматривал ульи, ладил капканы, старался забыться в работе, но дума о собаке не выходила из головы. Вспоминал он то время, когда у него были две собаки, две промысловые лайки - Ветка и Буран - потомки знаменитых на всю округу медвежатниц деда Ермолая.

Первой погибла Ветка. Было это год тому назад. Летним погожим деньком Сергей, как всегда, доехал до своего участка по старой узкоколейке на самодельном рельсовом самокате - "пионерке". Уже подходя к зимовью, он вдруг ощутил какую-то пугающую пустоту - собаки не встречали его радостным лаем, как это было всегда.

Свою любимицу Ветку он нашел по кровавым следам в густых зарослях иван-чая. Рой мух кружил над бездыханным телом собаки. Буран, заслышав голос хозяина, доплелся до него и, обессилев, ткнулся в сапог. Шерсть его свалялась от запекшейся крови. Осмотрев раны, Сергей понял, что собаки были кем-то безжалостно расстреляны. В избушке было все цело, даже полная фляга меда с первого взятка стояла непочатой.

Бурана он выходил, дробь не задела жизненно важных органов, раны, обработанные прополисом, вскоре затянулись, только перебитый у основания хвост, прежде лихой завитушкой лежавший на спине собаки, сейчас свисал "волчьим поленом".

- И так сойдет, не на выставку, - всякий раз ухмылялся Сергей, осматривая собаку.

Сергей не подозревал, кто так жестоко мог расправиться с его собаками. Врагов у него не было, правда, завистники были. Несколько лет назад он стал хозяином этого промыслового участка, считавшегося самым благополучным в промхозе, так как северная его граница примыкала к охранной зоне заповедника. До него здесь "хозяйничал" другой охотник, но погорел на браконьерстве, получил срок, когда же вернулся, то место было уже занято. Вскоре после его возвращения на участке сгорело выстроенное им же зимовье. Сергей не сомневался, что поджог устроил "бывший", но не придал этому большого значения: сам строил - сам сжег. К тому же он давно собирался строить свое, просторное, на красивом месте.

Шло время. Сергей уже успел обжиться в новом зимовье, выстроенном на берегу бойкой "харюэной" речушки, как однажды к нему в гости пожаловал "бывший" хозяин с дружком. Разговоры повели издалека: о том, как трудно живется в это непростое время и надо бы помогать друг другу. А у Сергея участок большой, и, если он с ними поделится, при этом "бывший" многозначительно поднял указательный палец вверх, то большие люди, которые хотят хорошей охоты, достойно могут за это заплатить. Сергей, терпеливо выслушав его предложения, посоветовал найти ему другого компаньона. На том и расстались. Попив чайку, гости ушли, предложив напоследок не торопиться и подумать.

Предупреждение, похожее на угрозу, не заставило себя долго ждать. В самый канун Нового года к Сергею домой пожаловал участковый.

- Собирайся, поедем, посмотришь на свои художества, - с порога объявил он. Сергей опешил. Он не понимал, какие художества и где он мог нарисовать за эти дни, что находился дома, но все же стал деваться. Во дворе его ждал знакомый охотовед. При виде его Сергея охватила мутная тревога: значит, на участке не все ладно, и, не задавая лишних вопросов, сел в машину. Охотоведа он знал давно -серьезный мужик, просто так не приехал бы. Остановились на его участке. Недалеко от дороги они показали ему свежую "забойку" лося, о чем говорили внутренности и шкура животного. Вихляющий санный лед снегохода привел их к заимке Сергея, где нашли голову и грудину.

- А что на это скажешь? - торжествовал участковый.

Сергей внешне старался держаться спокойным, хотя внутри у него все клокотало, он сразу догадался, чьих рук это дело, едва увидел "забойку". Все, у кого есть снегоходы, обязательно делают к ним самодельные сани-нарты Поэтому рисунок на снегу получается у каждого свой. Санный лед принадлежал бывшему хозяину участка. К тому же Сергей понимал и причину торжества участкового, с которым "бывший" охотился до отсидки.

-Сани твои ?- спросил охотовед у Сергея.

-Нет. 

-Тогда поехали.

- Как поехали?' - воскликнул участковый.

- А протокол составлять - кто будет? Всегда внешне угрюмый охотовед обжигающим взглядом посмотрел на растерявшегося вдруг участкового.

- Протокол я всегда успею составить, а вот ты лучше скажи, чьи это сани были и заодно, какой доброжелатель тебе об этом сообщил.

Лицо милиционера вытянулось, глаза суетливо забегали по снегу.

- А улики, а мясо? - он показал на валявшуюся рядом голову лося.

- Где ты видишь мясо? - переспросил охотовед. - Кстати, если не будем терять времени, то найдем и мясо.

В доме, куда они зашли, полным ходом шла предпраздничная разминка. С кухни доносились пьяные голоса, даже кто-то пробовал затянуть песню, но его не поддерживали. Во дворе стоял снегоход и сани со знакомым рисунком полозьев.

Хозяин не на шутку встревожился, увидев охотоведа с участковым.

- Объясни, откуда это? - спросил у него охотовед, указывая на застывшие подтеки в санях.

- Это? - хозяин явно тянул с ответом. -Это - свояку помог мясо на рынок подвезти. Охотовед молча прошелся по подворью и вышел в огород, к сараю. Хозяин неотступно следовал за ним.

- Скотину держите?

- Нет, а что? - угодливо переспросил хозяин.

- А что на сарае?

- Солома прошлогодняя, больше ничего

Охотовед знал, что спрашивал. Он сразу обратил внимание на снег, сбитый с лестницы, которая вела на сарай, и полез по ней.

- Не имеете права! - вдруг, привизгивая, закричал хозяин. - Ордер на обыск покажите, я правила знаю! 

Не обращая внимания на выкрики, охотовед поднялся по лестнице и скрылся в проеме. Вскоре он скинул в снег переднюю лопатку лося.

Сергей не был мистиком, но после этого случая он стал жить в тревожном ожидании того, что с ним непременно что-то произойдет - подожгут зимовье, нарушат пасеку, изобьют. Проходил месяц за месяцем, но ничего не происходило, и вот, как гром среди ясного неба, расстрел собак. Больнее потери он не ожидал. Слезы душили его, когда он копал яму под лиственницей, чтобы схоронить Ветку. Собаки были частью его самого. Они были не только надежными помощниками, но и надежными, верными друзьями, которые не раз выручали его: когда он тонул в половодье, когда попал под медведя-шатуна.

Зимой он добирался до своего участка по зимнику, на попутном лесовозе. Так и в один из дней, как всегда, он сошел в известном месте. Вытащив из-под ели охотничьи лыжи, заскользил к зимовью, попутно обходя ставки-самоловы на одном из путиков. Ему осталось перевалить еще одну гриву - и он дома, у незамерзшей еще речушки, где его неизменно ждали собаки. Но.на полпути он вдруг увидел след медведя. Очередной. самолов был разворочен. Было видно, чтo медведь вытащил из него попавшего туда зверька. Ускорив шаг и перезарядив ружье, Сергей строил разные. догадки - скорее всего, медведя подняли лесорубы, осваивающие новую лесосеку.

Хотя и был готов Сергей к встрече с медведем,- все равно зверь появился для него неожиданно: Он успел лишь заметить, как из-за ближайшего выворотня к нему метнулось что-то большое и черное.

Руки сработали сами, подсознательно, как нечто отдельное от разума. Вырвав из-за спины ружье, он стрелял, не выцеливаясь, когда медведь буквально висел на стволе ружья. Он успел бы отскочить в сторону, но лыжи помешали ему это сделать. Сергей упал. Ремень вывернутой лыжи удавкой стянул ступню, второй ногой он отбивался от наседавшего тяжело раненного медведя. В ход пошел и ствол ружья. Не имея возможности перезарядиться, он тыкал им в голову медведя. Как бы скоро закончилась схватка и кто вышел бы победителем - неизвестно, не подоспей ему на помощь собаки.

Услышав недалекий выстрел, они бросились на его звук и буквально стащили медведя с хозяина. Через минуту все было кончено. Превозмогая боль, ему удалось высвободить вывернутую ступни. Сергей еще не знал, что с ней, но понял, глядя на распухшую ногу, что самому ему до зимника не дойти. Каждое движение причиняло нестерпимую боль во всем теле. Соорудив из веревок нечто вроде ошейников, он накинул их на собак, а сам лег на лыжи. Собаки с трудом, но послушно потащили его в гору. Дело для них знакомое - не раз он, забавы ради, цеплял их за веревку, катался с ними на пыжах. На зимнике его подобрал лесовоз.

- Случись что сейчас, и вытягивать будет некому, - с горечью подумал Сергей, глядя на пустующий навес, где в прохладе любили отдыхать его собаки.

Через две недели, не выдержав одиночества, Сергей вернулся в поселок.

- Как ты кстати, картошку выкопаем, обрадовалась жена появлению мужа. Но, видя, как он выкатил со двора мотоцикл, всполошилась:

- Ты куда на ночь глядя?

Ответ Сергея потонул в треске старенького "Урала".

В небольшом, но шумном городе, где все дома были как две капли воды похожи друг на друга, Сергей с трудом отыскал дом товарища, который каждую весну приезжал к нему на заимку.

Найдя нужную квартиру, он надавил кнопку звонка. Прежде чем дверь отворилась, за ней послышался беззлобный лай взрослой собаки и звонкие, как перебор колокольчиков, голоса щенят.

- Случилось что? - удивился хозяин, увидев стоящего на пороге приятеля.

- Да нет. вот приехал щенков посмотреть, - бросил Сергей, проходя в комнату.

- Ах, это, - равнодушно заметил хозяин, - а я думал, случилось что, выходит, и до тебя слух дошел.

Сергей прекрасно понимал иронию товарища и даже затаенную обиду, но не придал этому значения. А дело было в том, что приятель весной на заимку приехал со своей лайкой, у которой родословная, по его словам, как "царская" домовая книга - одни чемпионы, а не углядел, что собака была в великой "охоте". Бурана тоже не предупредили, что у собаки голубая кровь и трогать ее нельзя. В общем, подгуляла собака.

Узнав об этом, хозяин собаки хватался, то за голову, то за сердце.

- Ведь у меня будущее потомство на пя-тилетку вперед расписано, - кричал он неизвестно кому, бегая по зимовью.

Сергея лишь забавляла эта сцена, и он от души посмеялся тогда над ним, сидя под большим кедром на скамейке. Его нисколько не обижало, что его Бурана называют безродным, он-то знал ему цену, а остальное было не в счет.

На подстилке, рядом с матерью, сидели три лобастых щенка и настороженно смотрели на незнакомца. Он, с удовлетворением отметая про себя, что по серому волчьему окрасу все они удались в ермолаевскую породу, а один из них с белесыми подпалинами на животе и черной строчкой на лбу был точной копией отравленного Бурана.

-Утопить рука не поднялась, а навязывать кому - сам знаешь как, слава такая пойдет, что и сам не рад будешь; Может, заберешь ты их всех, ради Христа? - и хозяин с мольбой посмотрел на Сергея.

-Ладно, клади всех:

Приятель с услужливой готовностью взял протянутый ему холщовый мешок и принялся складывать туда щенков. Дома, к неожиданной радости жены и детей, он вывалил из мешка три пушистых остроухих комочка.

- Папка! Папка! Смотри - Буран! Бурашка! - в восторге закричал сынишка, схватив того самого, с черной отметинкой щенка. Прижатый к голому телу щенок заскулил и стал искать спасения, тычась мордочкой под мышку мальчика.

- Ну что же. Буран так Буран, - голос Сергея дрогнул, и он поспешил выйти из комнаты.

Вскоре посаженный в вольер Буран зажил жизнью беспечного и проказливого щенка. А его брат и сестра были отданы знакомому леснику, на кордон.

Редкие выходы на поводке до ближайшего леса были для щенка настоящим событием, а близкая и а то же время недоступная улица своим разноголосьем манила его еще больше-

Неизвестно почему, но однажды дверка у вольера осталась незапертой Не веря своему счастью. Буран в нерешительности остановился, осмысливая, что же ему теперь делать?

Через мгновение, юркнув в небольшую дыру в подворотне, он уже мчался по улице, разгоняя кур, коз и прочую живность. Дурман свободы кружил ему голову. Он даже пытался поиграть с теленком, пасущимся вместе с коровой. Но всякий раз натыкался на крутые рога мамаши. Вскоре, ему это надоело. Устав лаять и кружить вокруг животных, он умчался на другой конец, УЛицы, где мирно паслась, ничего не подозревая, пара домашних гусей, На этот раз его ничто не сдерживало, ни -резкое одергивание поводка, ни окрик хозяина. Гуси пробовали защищаться - отчаянно вытянув шеи, пытались ущипнуть щенка, били его своими мощными крыльями, но Бурана это только раззадоривало. Увернувшись от очередного броска, он тут же перехватил налетевшего на него гуся за шею и потащил его к своей подворотне, с трудом протиснулся в дыру и положил его обмякшее тело у крыльца Немного постояв, как победитель над побежденным. Буран с чувством выполненною долга выбежал за следующим

Оставшийся гусь неистово гоготал, звал на помощь, окрест неслись его отчаянные крики. Не меньше кричала и их хозяйка, выбежавшая на шум. Татарочка Зоя не отличалась проворством и подвижностью, она, точно гусыня, переваливаясь с ноги на ногу, двинулась на щенка. Буран, не обращая на нее ровным счетом никакого внимания, бросился на гуся. Секунды отчаянной борьбы - и все было кончено, Буран нес добычу домой. Вслед летели комья земли и отчаянные крики хозяйки, временами переходящие на завывание разыгравшейся вьюги.

- Сорожа, Сорожа - шантан мать! -причитала она, не зная, как звать собаку, и называла ее по имени хозяина. Так она и переваливалась с вытянутыми вперед руками до самых ворот, за которыми скрылся с гусем Буран, пока не упала, поскользнувшись на ухлябистой осенней грязи.

Высунуться на улицу Буран больше не рискнул. Ворота гремели под чьими-то сильными ударами, а тяжелый, надрывный вой татарочки Зои и вовсе смирил пыл воинственно настроенного Бурана. На этом история с гусями не кончилась. Вышедший из дому хозяин вместо благодарности начал тыкать ему в нос той самой добычей, которую он принес для него. Вечером его посадили на цепь, чего он стерпеть не смог. Он неистово рвался с нее, а ночами завывал так, что дворовые собаки дружно начинали вторить ему, не давая своим хозяевам спать.

Вскоре настал день, когда его надолго увезли из поселка на таежную заимку. С этого времени для Бурана началась совсем другая, суровая жизнь будущей промысловой собаки.

Стой поры минуло два года. Из ласкового и нескладного щенка Буран превратился в рослую красивую лайку.

Несмотря на относительно молодой для собаки возраст он уже носил отметины от когтей рыси и клыков волчицы, попадал в капкан и чудом уцелел от копыт гонного лося. Только с одним зверем не сходился Буран - с мохнатым батюшкой-медведем.

Не раз набегал он на свежие следы зверя. А наткнувшись, на мгновение замирал или мочился в глубокий земельный оттиск когтистой медвежьей лапы.

На исходе жаркого лета случился в заповеднике пожар. Много зверья выгнал огонь из заповедной глубинки. Помимо всей прочей живности заметно прибыло на участок Сергея медведей. То тут, то там он натыкался на свежие медвежьи следы. Дальние пчелиные колодки, вывешенные в лесу, были разорены и сбиты с деревьев. В короткие летние ночи он все чаще слышал, как неистово лаял Буран, отгоняя от пасеки непрошеного гостя.

Как-то, обходя раставленные по лесу вешки-ловушки для пчел, Сергей наткнулся на медвежий след, над которым уже стоял Буран и глухо рычал, а рядом на бурых глиняных разводах тянулись еще две цепочки маленьких медвежьих лап.

- Ого! Давненько ты у меня в гостях не была! - воскликнул Сергей, осматривая следы. - Вернулись, погорельцы...

И отозвав собаку, он повернул в сторону. Всякий раз старался упредить подобное нежелательное знакомство, но все же такая встреча состоялась...

Осень уже вовсю властвовала над тайгой. С деревьев веером облетала радужная листва, а с поднебесной синевы доносились печальные крики журавлей. С вечера на заимку Сергея приехали на тракторе два лесника и попросили его показать утром дорогу к заброшенной лесосеке, которую намеревались распахать под посадку саженцев.

Утром, едва рассвело, двинулись в путь. Трактор решили пока не брать, а для начала разведать дорогу, так как проливные дожди словно гигантским плугом искромсали, изрезали брошенные лесные дорога глубокими и широкими оврагами.

Не доходя до первой делянки, Сергей, вдруг услышал, как недалеко взлаял Буран.

- Как делянку осмотрите, подождите меня у вагончика лесорубов, а я схожу посмотрю, на кого он лает, - бросил лесникам Сергей.

Чем ближе он подходил к небольшому колку леса, откуда доносился лай Бурана, тем явственнее различал в его голосе злобу.

- По барсуку, видать, работает, - отметил он про себя.

Густой осиновый подрост мешал Сергею подойти и разглядеть зверя, не спугнула его. Сделав небольшой крюк, он зашел с другой стороны и неожиданно для себя увидел, как Буран лаял взахлеб, задрав голову. У самой кроны невысокой, но кряжистой сосенки висели, уцепившись когтистыми лапами за ствол, два медвежонка и испуганно таращились на собаку. Сергей о6омлел. От увиденного повеяло ХОЛОДОМ.

- Пойдем отсюда, Буран, - сказал он собаке. - Это не наша с тобой охота...

Но Буран, услышав голос хозяина, еще яростнее принялся облаивать медвежат. Сергей отчетливо понимал: дорога каждая секунда, ведь где-то здесь рядом должна быть медведица. Он двинулся было к собаке, чтобы увести ее от опасного места, как услышал за спиной треск, которого ожидал каждую секунду. Сергей замер, затем медленно повернулся. На расстоянии нескольких метров из кустов на него смотрела большая черная голова медведицы- От пронизывающего насквозь взгляда ее маленьких злых глаз Сергею стало не по себе. Он замер, не смея отвести взор. Шло время - минута, другая, а может быть, целая вечность, никто не решался уходить. За спиной Сергея по-прежнему неистовствовал Буран, не замечая медведицы. А она, застывшая, как изваяние, в упор "расстреливала" взглядом Сергея, Со стороны это походило на игру в переглядки. Сергей прекрасно понимал: одно неосторожное движение - и медведица его сомнет, а дальше... Впрочем, он не хотел представлять себе то, что будет дальше, и начал плавно стягивать с плеча заряженную дробью одностволку. Он принял решение стрелять вверх, надеясь испугать зверя.

После случившегося Сергей много раз прокручивал в памяти то трагическое для него событие, и всякий раз ему не удавалось восстановить, как после выстрела он оказался под медведицей. Все произошло настолько стремительно, что ее бросок и удар - все уложилось в одно мгновение выстрела.

Первое, что он почувствовал, - сильный удар по плечу, от которого потемнело в глазах, и терпкий вонючий запах звериной шерсти. Брезентовая спецовка лесоруба спасла его от разящих когтей медведицы, но рука онемела, стала непослушной. Большие желтые клыки впивались в его здоровую правую руку, которой он защищался как мог - хлестал зверя по морде, не давая ему ухватить горло. Как профессиональный охотник он понимал, что чудес не бывает, и на этот раз он МОЖЕТ дорого заплатить за своя торопливость. К тому же под тяжестью навалившейся на него туши он начал задыхаться, сверху, с медведицы, что-то капало и заливало ему глаза чем-то липким. Силы покидали его.

- Все, это конец, - мелькнуло у него в голове.

Он сделал отчаянную попытку повернуться, чтобы не видеть свою смерть, но медведица плотно прижала его к земле, не давая возможности повернуться. Вдруг неожиданно ему пришла мысль - то ли он где-то слышал, то ли где-то читал, что в такой ситуации надо хватать зверя за корень языка... Собрав последние силы, он по локоть воткнул здоровую правую руку в пасть медведице и, как ему показалось, ухватил ее за корень языка. Он почувствовал, как хрустят под ее зубами его пальцы,но, странное дело, боли не ощутил. Послед-нее, что слышал, теряя сознание, - доносившийся откуда-то сверху страшный, неистовый визг, похожий на предсмертный визг поросенка...

Сколько времени пролежал без сознания, Сергей не помнил. Он очнулся лишь оттого, что дышать ему стало легко и свободно. Медведицы рядом не было, только отдаленный злобный лай Бурана напомнил ему о ней и вернул к действительности. С трудом приподнявшись, он оглянулся, медвежата по-прежнему были на дереве, только залезли еще выше, в густую крону сосны. Сергей понял - медведица обязательно вернется, и последний шанс, дарованный ему Бураном, станет последней вехой его жизни или смерти. Тем временем лай приближался. Сергей сел, прислонившись спиной к березке, потянул на себя валявшееся рядом ружье. Изуродованные пальцы не слушались, когда он вытаскивал из патронташа позеленевший от времени пулевой патрон…..

Увидев сидящего перед ней человека, медведица неожиданна вздыбилась и. не обращая внимания на повисшего у нее "на задах Бурана, пошла на Сергея... Пуля попала в раскрытую пасть зверя и вышла у основания черепа. Медведица рухнула у ног Сергея, продолжая передними лапами забирал под себя земле. Не меняя позы. Сергей отчужденно смотрел на поверженного зверя и на то, как свирепствовал на ее загривке Буран, от чего туша медведицы колыхалась, как студень - клочья шерсти, выдранные им вместе с кожей, летели в разные стороны. Ушей у медведицы уже не было.

-На войне, как на войне, -вспомнил Сергей свою давнюю поговорку, -Спасибо тебе, Бурашечка, cчитай, что пожизненную пенсию ты уже заслужил…

Вскоре он услышал тревожные крики лесников, отозваться им у Сергея не было сил. Увидев окровавленного охотника и тушу медведицы, они остолбенели, не смея приблизиться.

- Да делайте что-нибудь - не стойте! - ругань Сергея вернула их к действительности.

До поселка добрались только к вечеру. Всю дорогу, лежа на тракторном лафете трелевщика, придерживаемый лесником, Сергей понемногу тянул из горлышка водку, чтобы хоть как-то заглушить свою боль. Потом была районная больница, где ему вправляли и сшивали "на живую", и бесконечные пересказы случившегося - милиции, корреспонденту местной районки и просто любопытным. В больнице он долго не залежался и вскоре выписался, едва сняли гипс с переломанной от удара медвежьей лапы ключицы.

Сидя на крылечке дома. Сергей ласково трепал Бурана, который, по-щенячьи утуткнувшись носом в подмышку хозяина, сипло не то скулил, не то выл, не в силах оторваться, что-то объяснял ему на своем собачьем языке.

Вскope Сергей начал собираться в лес.

- Может, погодишь немного, окрепнешь, тогда уж, - робко просила жена, заглядывая в глаза мужу, но Сергей бросил на нее такой взгляд, будто спрашивать было, ни к чему.

У ворот сидел Буран, он терпеливо ждал, когда хозяин закинет за спину рюкзак и ружье. Ни один мускул не дрогнул на его теле. Даже тогда, когда он увидел крадущегося по забору соседского кота. В другое время он не упустил бы возможности показать ему, кто во дворе главный, но только не сейчас, - он боялся, что его хозяин опять куда-нибудь денется без него, поэтому терпеливо ждал.

Охотничий сезон для Сергея оказался на редкость удачным. О нем опять писали в районной газете, его фотография опять появилась на Доске почета. По итогам года поставили всем в пример и даже наградили грамотой.

Приближалась весна. Хотя по календарю она давно уже наступила, но на вырубках еще лежала метровая толща снега, тогда как по деревенским улочкам уже бежали бурливые коричневые ручейки, а с крыш посыпались частые звонкие капели. В больших лужах воды отражалось голубое небо с плывущими по нему крупными, точно крутящимися белыми облаками. В лесу на косогорах снег начал медленно сходить в лога, цепляясь грязными рыхлыми клочками за тенистые перелески. На одной из таких кручин весенние воды выгнали из берлоги медведя. Отощавший за зиму, он шатался по лесу в надежде чем-нибудь поживиться, но, кроме рыскающего волчьего следа, ему ничего не попадалось. Наконец он набрел на свежие следы лосихи с лосенком. Дневная лежка еще хранила их парной запах.

В томительное время - межсезонье -Сергей иногда выезжал на снегоходе проверять расставленные на волка капканы и развозил по солонцам веники, соль.

Буран в это время сидел на снегоходе в качестве пассажира или, что чаще бывало, бежал по проторенному следу сзади.

Уже по дороге к дому Сергей решил проверить ближний к зимовью солонец - завернул на него и туг же наехал на свежий медвежий след, чуть поодаль тянулись наброды лосей.

- Так вот ты кого скрадываешь, косолапый! - подумал он и прибавил газу, на всякий случай перекинув ружье из-за спины на грудь. Едва подъехав к солонцу, он увидел, как в чаще леса замелькало что-то черное - медведь! Стрелять не стал, а принялся свистеть устремившегося за ним Бурана. Как он и предположил, медведь охотился на лосей. Подкараулив небольшое стадо у солонца, он напал на него, выбрав себе в жертву лосенка. Его растерзанная и подъеденная туша лежала недалеко.

- А медведь молодой, однако, - подумал Сергей.

Он по опыту знал, что старый, опытный зверь в этот период бескормицы ни за что бы не бросил свою добычу, а подпустив охотника ближе, бросился бы ее защищать. Дождавшись собаку, он повернул к дому. Смеркалось. Не желая делать круг до лежневки, он поехал напрямую, через речку, надеясь проскочить ее в узком месте, но жердины, брошенные на лед, разошлись. и снегоход провалился в полынью. Темнота плотной пеленой окутала тайгу, когда ему удалось вытащить снегоход на берег.

Купание в ледяной воде не прошло для Сергей даром. На следующий день он почувствовал сильный жар и головокружение. При вдохе внутри него все сипело и хрипело, как в продырявленных мехах гармошки. Заправив снегоход, он решил ехать до дому, чувствуя, что к вечеру ему станет намного хуже и тогда не помогут настой из трав и медово-спиртовые компрессы.

Бурана на заимке не было, лишь зябкий весенний ветер доносил его голос с солонца, где медведь укараулил лосенка.

- С медведем лаяться убежал, - удовлетворенно ухмыльнулся Сергей. - Дня три отлежусь, уколы, какие надо, сделают, а там вернусь, не впервой, - и он завел снегоход.

Он даже и не предполагал, что упекут его бессердечные доктора в больницу с жесточайшим воспалением легких.

- Что, опять?! - почти закричал врач, лечивший Сергея, когда он периодически попадал под медведя. 

Сергей с трудом выдавил подобие улыбки.

- Да нет, доктор. Мне бы уколов немного, и всё пройдет, у меня собака в лесу осталась...

Врач удивленно посмотрел на него поверх очков и строго произнес:

- Вот что, медвежатник, при твоем состоянии быстрее можно только на тот свет. Будешь лежать ровно столько, сколько положено и принялся заполнять бумаги.

Первое время Сергей находился почти в бессознательном состоянии. Сколько времени он пролежал так, не помнит. Он потерял счет дням, пока кризис миновал и дело пошло на поправку. Сосед по палате однажды подсел к нему на краешек кровати, полюбопытствовал, почему он все время про какой-то буран кричал, когда за окном давно уже весна. От неожиданно произнесенного имени собаки Сергей вздрогнул:- Это собака у меня, так ее зовут, понимаешь? - и он надолго задумался, ушел в себя.

А в это время Буран, точно на работу, ежедневно бегал к растерзанной туше лосенка. Медведь, охраняющий свою добычу, почувствовав в собаке соперника, еженощно перетаскивал тушу подальше в лес. Но Буран с завидным постоянством неизменно находил ее и был готов к устраиваемым медведем засадам - он легко уходил от его грозных и коварных бросков и, в свою очередь, не давал ему приблизиться к туше. Временами уставшие зверь и собака часами лежали по обе ее стороны и с ненавистью смотрели друг на друга. Буран лишь изредка поглядывал на проложенную им тропу, ведущую к зимовью, в ожидании, не появится ли исчезнувший хозяин, и тогда уж вдвоем они дадут жару этому косолапому воришке.

За время такого многодневного общения зверь и собака, сами того не замечая, постепенно привыкли друг к другу. Уже лай Бурана стал не таким злобным и продолжительным, а броски медведя были не такими резкими и грозными, а стали, как для отчета, вялыми и короткими.

Буран не раз преступал грани дозволенного - нарушал дистанцию, и поплатился за это. Впрочем, и на этот раз ему удалось бы уйти от стремительного броска, не окажись рядом плотных кустов ивняка, в сторону которых он неосмотрительно кинулся. Ему не хватило доли секунды, чтобы уйти от разящего удара медвежьей лапы... Буран умер мгновенно. Он так и остался лежать вдавленным в снег. Медведь больше его не тронул.

...Светило по-весеннему яркое солнце, а где-то далеко, в поселке, сбежавший из больницы хозяин спешил на заимку - к своему другу.

Тело Бурана Сергей нашел по еле заметным вытаявшим следам. Неизвестно откуда примчавшийся порыв ветра, слегка качнув ветви кустов, пригладил шкуру собаки. Показавшаяся из снега мышка, испуганно пискнув при виде стоящего перед ней человека, снова зарылась в снег.

- Бурашка-а-а! - троекратным эхом пронеслось по вырубам и маленьким отголоском застряло на вершине увала...

Сергей Гоголев

Этот случай произошел в середине девяностых прошлого столетия на северо-западе ленинградской области. Малыш — мощный трехгодовалый пес, относящийся к породе восточносибирских лаек, вывезенный из Эвенкии еще пушистым щенком, белого окраса с редкими бурыми пятнами. Ко мне он попал уже взрослым, как говорят, с характером. Притирались друг к другу долго. Всякое бывало. Стать вожаком у взрослого сильного пса, да еще с норовом, это не просто. Кто имел таких собак, тот поймет, о чем я говорю. В городе долго держать его я не стал. Понял, что собака пропадет, потому было принято решение отвезти его деревню на постоянное место жительство, изредка беря с собой в город. Тем более что в то время я урывками восстанавливал старый заброшенный вепсский дом, из которого мне хотелось построить небольшой, уютный охотничий домик. Места для охоты и рыбалки там идеальные. Так Малыш и остался жить в деревне. Договорился я с одним дедом, который держал хороших лаек, что за отдельную плату он присмотрит и за моим кобелем. Малышу вначале было несладко. Ему пришлось отвоевывать у местных злющих собак свое место под солнцем. Вот тут-то и пригодилось все то, чем обладал Малыш: сила, рост, мощь и самое главное, что было у него, смекалка. Она ему жизнь не раз спасала, как потом мы в этом убеждались.

Малыш был крупнее и сильнее всех деревенских собак и дрался, как лев, но брали они его количеством. Эти некрупные лайки не раз ходили на медведя, кабана и лося. Малыш был для них не только чужим, но и чем-то напоминал крупного зверя, на которого они привыкли нападать и рвать. Прошло время, страсти потихонечку улеглись. Собакам тоже надоело постоянно зализывать раны и держаться всегда всем вместе. Лучше плохой мир, чем война.

В первый год в деревне он ничем себя особо не зарекомендовал на охоте. Поймал несколько енотов да хорошо поработал по раненому секачу, который по характеру своего ранения не мог оказать ему достойного сопротивления, что Малыша и спасло. Отпуск закончился, я уехал в город, а пес остался в деревне ждать моего очередного приезда. Наступила зима, и началась настоящая охота по крупному зверю. Малыша на охоту пока не брали. Наконец-то в декабре деревенские мужики дождались желанной лицензии на лося. Выезд был назначен в район, далекий от деревни. Решили взять собак, которые работали по крупному зверю, а заодно проверить Малыша, его охотничьи способности. Погода стояла морозная. Обнаружив свежий переход лося и расставив стрелков, загонщики спустили собак и пошли в загон. Вскоре собаки подали голос, а затем выгнали лося прямо на стрелков, зверя взяли. Никто не ожидал, что все так быстро закончится. За разделкой зверя, выносом мяса к машине ни один и не заметил, что Малыша-то рядом нет. Спохватились, когда грузиться стали. Все собаки на месте уже давно, а этого нет. Стали его звать да кричать, стрелять в воздух — все безрезультатно. Зимой день короток, темнеет быстро, да и мороз крепчал. Некоторые предлагали не тратить времени попусту, дескать, если живой, сам прибежит. Другие возражали: да как же прибежит, если до деревни сто верст, а он первый раз в этих местах, может, что случилось, помощь нужна, а хозяина-то нету рядом с ним. В общем, разделились мнения охотников на два лагеря: не ждать и не искать собаку и своих в беде не бросают, надо искать. В таких жизненных ситуациях и проявляется характер и преданность другу, даже если друг — собака.

Николай, опытный охотник лет тридцати, который всегда держал хороших лаек, сказал: «Пес давно бы пришел, тут что-то случилось. Я пойду и попробую его найти». Он спрыгнул с машины. Колючий ветер, словно иголками, вонзился в открытое лицо. Николай быстро надел охотничьи лыжи и, читая следы, отправился искать Малыша. Время перевалило трехчасовую отметку, значит, скоро стемнеет. Поэтому охотник спешил.

...Малыш лежал на снегу и не мог понять, почему так все произошло. Он один, рядом с ним нет никого, и ему очень больно, в глазах пелена, а его сильное тело словно стало другим. Обычно, когда он сворачивался на снегу калачиком и засыпал, ему всегда было тепло, так как очень густой подшерсток не давал ему замерзать. А еще согревал снег, который наметало ветром сверху. Но сейчас ему было холодно и подташнивало, из раны сочилась кровь. Он засыпал то ли от слабости, то ли от потери крови. И ему снилось эта охота.

Когда загонщики отпустили собак, те быстро настигли лося, но бык не дал им близко приблизиться и пошел на махах. Собаки с лаем бросились за ним. Лось чувствовал, что опасность — это не только собаки, преследовавшие его сзади. Опасность ожидала его где-то впереди, но он шел напролом сквозь чапыжник.

Под старой разлапистой елью отдыхал матерый секач. Заслышав приближающийся шум и лай собак, секач повернул свою мощную голову в ту сторону и нехотя встал на крепкие, коренастые ноги.

На своем веку он повидал немало, побывал в разных переделках, и несколько самодельных пуль и картечных зарядов местных охотников уже затянулись жиром. Не раз встречался он с голодной стаей волков и всегда выходил победителем в нелегкой схватке. Даже ранней весной голодный и злой медведь предпочитал уступать ему дорогу. Хотя и здесь иногда бывали схватки. С собаками ему тоже приходилось не раз встречаться в различных ситуациях, но не боялся их, чувствуя в себе силу и уверенность, а они, в свою очередь, предпочитали с ним не связываться. Местные охотники и жители прозвали его коротко — Танк.

Сохатый и преследующие его собаки пролетели от секача метрах в двадцати. Все внимание собак было сосредоточено на сохатом. Малыш на миг верхним чутьем уловил знакомый уже запах. Пес слегка притормозил и повернул вправо, тогда как остальные собаки пронеслись прямо по следу лося. Секач вышел из-под старой ели на небольшую прогалину и посмотрел вперед. Малыш, ведя носом по ветру, вылетел прямо на прогалину и чуть было не налетел на кабана. В последний момент успел отвернуть в сторону. Когда секач слегка мотнул своей громадной головой, Малыш с лаем попытался зайти сзади, но кабан моментально отреагировал на его маневр и сам перешел в атаку. Пес еле увернулся, успев хватануть секача за заднюю ногу. Кабан почувствовал короткую, но чувствительную хватку лайки. Он был удивлен смелостью собаки, в одиночку атаковавшей его, матерого зверя. Раньше на секача не то что собака, даже крупный волк в одиночку не нападал. Пес еще раз с лаем попытался атаковать зверя то с одного боку, то с другого, но секач был всегда начеку и сам переходил от обороны в атаку. Да так, что Малышу приходилось уворачиваться от кабаньих клыков на волоске от погибели, утопая в глубоком снегу. Пес тяжело дышал и злобно лаял, но никто из собак и людей не приходил ему на выручку. Он не мог понять, почему никого нет. Ведь он так старается, так хорошо работает. Малыш не успел еще осмыслить происходящего, как секач с ходу молниеносно атаковал его. Он напряг все свои мышцы и силы, чтобы успеть отскочить, но было уже поздно. Секач поддел его своими клыками снизу вверх. Удар пришелся под ребра справа. Его подбросило вверх, и он отлетел в сторону и упал на снег, продавливая его своим весом и утопая в нем. Это Малыша и спасло. Секач по инерции пробежал вперед, повернул голову в сторону, где должна быть собака и, не увидев ее, прямиком потрусил по своему старому следу. Малышу не хватало воздуха, его пасть была полностью забита снегом, в глазах круги. Рывком он попытался выкарабкаться из-под снега, но в глазах снова пошли круги, дышать стало тяжело. Мышцы свело, они словно одеревенели. Из раны слегка сочилась кровь. Он понял, что своего обидчика ему не догнать. С трудом он выкарабкался из-под снега и лег, силясь понять, что с ним произошло.

Николай шел на лыжах в сторону, где загонщики отпустили собак с поводков. Он понимал, что с Малышом что-то произошло, а иначе он был бы уже давно с другими лайками. Целым и невредимым. Пуржило, ветер усиливался, мороз не спадал.

Напрямую от машины до места, где стрелки завалили сохатого, было примерно около трех километров хода. Но эти 3 км напрямую надо было пройти через труднопроходимый лес и молодую поросль кустов и деревьев на делянках по глубокому снегу, утопая в нем.

Про таких, как Николай, обычно говорят — крепкий малый. Лес, собаки и охота — это его страсть, стихия, без которой он и не мыслил свое существование, свое будущее. Отлично стреляет из ружья, карабина, капканы умеет расставить и шкурки с уже остывшего зверька снять. При надобности сохатого и медведя мог разделать один. Умел ориентироваться в незнакомой ему местности как по компасу, так и по солнцу и звездам.

Пока Николай в сумерках читал следы, мужики-охотники обсуждали прошедшую удачную охоту, вспоминали, как им подфартило, как обнаружили свежий переход и в первом же загоне взяли лося. Как хорошо сработали загонщики и лайки, так что стрелкам оставалось только одно — не промахнуться, что они и сделали. Вот одного понять не могли, куда мог деться Малыш, что с ним могло такое случиться. Предположения выдвигали самые разные, одни считали, что «серые братья», то есть волки, перехватили лайку, другие, что в звериный капкан попала или в браконьерскую петлю влетела. Сошлись в одном: сам Малыш дорогу домой не найдет, так как в этих местах первый раз и привезли его на машине за сто верст, а если бы и нашел ее, то все равно волки догнали бы его и костей не оставили бы, вот как бывает. Такие страсти нагнали — жуть одна. Тут уже и про медведей вспомнили, про рысей и что в этих краях росомаху видели, только вот про секача Танка забыли.

А Малыш тем временем, немного пролежав на холодном снегу, встал и, пошатываясь, побрел по своему следу. Другие следы его уже не волновали, своих бы найти. Чтобы сил хватило, пройдя несколько десятков метров, он останавливался и ложился на снег передохнуть, а затем снова продолжить свой путь. Только вот сумеет ли он, раненый, его преодолеть — этого он не знал.

Волчья стая из семи волков и вожака — матерой волчицы отдыхала на небольшом островке посреди мохового болота, которое примыкало к лесу. Волки отдыхали уже около пяти часов после длительного перехода и обхода деревень, где им удалось перехватить пару собак. Первую они взяли ночью прямо из собачьей будки. Это был старый кобель, помесь лайки и дворняги, со стертыми зубами и одряхлевшим телом. Собак и раньше в деревнях таскали волки, поэтому их на ночь закрывали в сенях, а наутро снова отпускали на улицу. Но на этот раз старому служаке не повезло. Он вовремя вечером не успел к дому, а хозяева уже легли спать. Пес потерся на крыльце, поскулил немного, поскоблил лапой по двери, но все бесполезно. Хотя хозяйка дома слышала, как скулит старый пес и тихонько потявкивает, чтобы его хотя бы пустили в сени, но ей так не хотелось вылезать из теплой постели и выходить раздетой на мороз, поэтому она сделала вид, что не слышит его, а мужа будить не стала, пожалела. А пес, еще когда по деревне поздно вечером трусил к дому, уже тогда почувствовал что-то неладное. Накануне ночью вдалеке от деревни выли волки — плохой знак. Он попробовал пролезть в сарай, но то ли щель меж дверей оказалась узкой, то ли он оказался шире, но в сарай он так и не попал. В этот роковой вечер все было против него. Покрутившись во дворе, полез в свою будку возле дома. Поначалу он прислушивался к различным звукам, но по мере того как согревался, свернувшись калачиком на соломенной подстилке, его старческий слух притуплялся, ему стали сниться сны про всякое разное.

А в это время крупный волк просунул в будку свою лобастую голову и, схватив бедалагу за ухо, вытащил из будки, хотя старый пес и упирался. Второй волк с другой стороны схватил бедного пса за другое ухо. Так они и повели его по деревне. Пес издавал звуки, похожие на хриплый лай или вой от страха и боли. Когда хозяин в нижнем белье и валенках выбежал из дому на крыльцо с ружьем в руках, то волки были уже далеко. Он, не целясь, палил из ружья в надежде, что они бросят старого пса, но этого не произошло. Волки тоже есть хотят, особенно когда голодные.

Другую собачонку они поймали на следующий день вблизи деревеньки в 5-6 километрах от той, где вытащили из будки первую собаку. Уже смеркалось, когда хозяева одного из домов в деревне вышли провожать к машине гостей, приезжавших на пару дней. Машина завелась, ходко тронулась. Хозяйская собачонка побежала за машиной, а когда автомобиль стал набирать скорость за деревней и оторвался от назойливой собачонки, той пришлось возвращаться в гордом одиночестве. Вот здесь-то из-за кустов, что за поворотом дороги, выскочил волк и на махах помчался за собачонкой, а та, завидев здоровенного волка, от страха такого деру дала, словно орловский рысак. Она уже почти добежала до деревни. Оставалось еще около ста метров, когда из-за поваленной от старости березы рядом с дорогой на глазах у хозяев собачонки выскочил еще один волк и схватил ее, та даже тявкнуть не успела. Когда остолбенелые хозяева опомнились, волков уже след простыл.

Добытые собаки для волков не были настоящей едой, тем более на всю стаю. Из-за дележки добычи они сами чуть было не перегрызлись насмерть. Еды на всех явно не хватило. Отдыхая на островке посреди мохового болота, они услыхали где-то вдалеке выстрелы. Это их насторожило, тогда еще волки не знали, что это охотники завалили сохатого. Они еще долго прислушивались и немного нервничали, но выстрелов больше не было, и они потихоньку успокоились. Спустя некоторое время волчица встала, обвела пристальным взглядом всю стаю и направилась в ту сторону, откуда они ранее слышали выстрелы. Для остальных членов стаи это показалось странным. Обычно они всегда старались уходить в противоположную от выстрелов сторону, в целях безопасности, хотя иногда натыкались на оставленную охотниками после добычи и разделки зверя требуху. Остальные волки последовали ее примеру, сбились в линию и пошли в след в след.

Малыш, сам того не ведая, шел на свою погибель. Он изо всех сил старался дойти, доползти, найти своих. Выживает сильнейший — вот и он пытаелся доказать людям, своим собратьям меньшим, что он как раз из тех, кто может...

Вскоре волки вышли на утренний переход лося, затем наткнулись на следы загонщиков и собак. Следы людей их снова насторожили, а следы собак вызвали приятное возбуждение и азарт, затем ветер донес до них запах крови. И они пошли в нужном направлении, держа свои носы по ветру. Малыш, спотыкаясь и шатаясь, шел напролом, временами останавливаясь и ложась на снег, чтобы передохнуть. После этого он снова продолжал свой путь, оставляя на лежках пятна крови. Волки, подгоняемые знакомыми запахами и чувством голода, устремились к желанной цели, на пути которой и оказался Малыш. За свою жизнь ему несколько раз приходилось сталкиваться с волками. Еле ноги уносил, на хвосте висели, на волоске от гибели был. Мужики в деревне не раз его уже хоронили от волчьих зубов, но он все равно возвращался живым и невредимым. Ох и доставалось же ему мотать их по лесу. После чего несколько дней не ел, а только пил изредка воду и спал тревожным сном, поскуливая и подрыгивая ногами во сне. Малыш и сам был с доброго волка, но прекрасно понимал или знал, что от волков ему надо держаться подальше, а иначе, как говорят, своих ушей не увидишь.

К застреленным волкам Малыш подходил осторожно и старался сразу же уйти, не проявляя к ним никакого интереса. А тем временем волки хоть и направились к останкам лося, но уловили запах собаки и остановились, словно раздумывая, как им правильнее поступить.

Николай все же заплутал в уже темном зимнем лесу, распутывая следы Малыша. И даже пожалел, что пошел на его розыски, но, когда услышал вой не то собаки, не то волка, понял, что он рядом от цели и прибавил хода.

Малыш почувствовал присутствие волков, а вскоре увидел в наступивших вечерних сумерках их тени. Он не знал, сколько их, но в груди у него все заныло от безысходности, и тогда он завыл. В его вое можно было услышать и прочитать и отчаяние, и боль, и тоску. Он выл, как когда-то в далеком прошлом выли его предки. Когда волки услыхали вой Малыша, они остановились, решив, что это воет их собрат. Малыш вдруг уловил знакомый запах человека, но не бросился в сторону спасения. Было и так понятно, что волки его догонят и разорвут. От этого он еще сильнее завыл. У Николая даже мурашки по спине пробежали, нетрудно было догадаться, что пес просит помощи. Николай выстрелил из ружья два раза подряд, перезарядил и еще два раза выстрелил. Волки также почувствовали что-то неладное, услышав выстрелы, сами оцепенели на какое-то мгновение, а затем повернули в противоположную сторону и врассыпную пошли на махах. Николай увидел Малыша, который сидел на снегу и при его приближении, тихонько поскуливая, завилял хвостом. Охотник успел сделать два прицельных выстрела по убегающим волкам, но они были уже недосягаемы. Малыш только посмотрел вслед убегающей стае. Чувствовал он себя, прямо говоря, отвратно. Лайке уже было все равно, так как сильно ныла рана, и он потерял много крови. Николай, на лыжах прокладывая лыжню, шел впереди, а сзади за ним, шатаясь из стороны в сторону, брел Малыш. Когда охотник обернулся, чтобы посмотреть на собаку, идет ли она за ним, то не увидел ее. Он вернулся назад. Пес неподвижно лежал, и его заметало снегом. Сам он уже идти не мог. Николаю не оставалось ничего другого, как перевесить ружье на грудь, присесть, взвалить собаку на свои крепкие плечи, подняться и идти в направлении, где их наверняка уже заждались.

Охотники ждали Николая и пропавшего Малыша, наконец вышли из теплого «кунга» на мороз. Несколько человек пошли по лыжне Николая навстречу ему.

У Николая было такое ощущение, что он попал в финскую сауну или в русскую парилку, вся одежда стала мокрой от пота, и его самого уже качало из стороны в сторону. Охотники увидели бредущего Николая с собакой на плечах, помогли снять Малыша и донести его до машины. Николай жадно пил воду, сидя в «кунге», и рассказывал обо всем, что ему удалось увидеть и узнать. Малыш лежал на дощатом полу и тяжело дышал. Охотники призадумались, негромко споря между собой, решая, как следует поступить дальше, чтобы спасти его. Выживет он или нет, довезут ли они его до райцентра, смогут ли быстро найти ветеринара? Но собаке повезло. Малыша довезли и хорошего ветеринара нашли. Несмотря на позднее время, он согласился сделать ему операцию, хотя сомнения, выдержит он операцию или нет, у него были.

После операции ветврач налил охотникам по стопке чистого спирта для «сугрева», сказав при этом: «Ежели Малыш в течение трех дней сможет оклематься, тогда все будет хорошо, а нет — на все воля Всевышнего». Все подняли стопки и выпили за благополучный исход, за здоровье Малыша. Первые два дня лежал он молча и неподвижно, не ел и не пил, как будто его и не было. Те люди, которые за ним ухаживали, заволновались. Но на третий день утром пес сам потихоньку вылакал все молоко и тихонько замахал своим красивым хвостом, а это верный признак того, что он скоро пойдет на поправку, что он благодарит всех людей, которые принимали участие в его спасении. Малыш воочию убедился, что свои своих не бросают.

Вот и вся история. Вскоре Малыш поправился, и мы с ним еще не раз ходили на охоту.

Эта история приключилась давно, когда я был еще молод. Мы с женой и крохотной дочкой жили, в глухой таежной деревушке, на берегу прекрасной реки Бирюсы. Меня, начинающего учителя, завела в те края неодолимая страсть к охоте и рыбалке, из-за которой я немало поколесил по Сибири, порой забираясь в самые отдаленные, мало обжитые места.

Мой отец, сельский учитель, как и большинство коренных сибиряков заядлый охотник и рыбак, ушел из жизни, когда мне было десять, а сестре восемь лет. Попавшая в нужду мама, тоже учительница, променяла на два пуда пшеницы его превосходную немецкую двустволку, за бесценок продала чистокровного сеттера Боба, о чем потом не один раз пожалела. Однако кое-что из отцовских богатств досталось и мне: рыболовные крючки, лески, изрядный запас пороха, пистонов, дроби и, самое главное, старенькая одноствольная курковка двадцать четвертого калибра с двенадцатью медными гильзами. Я по сей день благодарен этой облезлой и расхлябанной переломочке. Как она нас выручала в те тяжелые времена!

Зверя, птицы во время войны развелось в наших краях видимо-невидимо. Все охотники ушли на фронт, и дичь никто, кроме мальчишек вроде меня да стариков, не тревожил. Я, ростом со свое ружье, в иные вечера по весне приносил с окрестных болот и озер по два-три диких гуся. Про косачей, уток, рябчиков и говорить нечего. Добывал и зверя. Зимой ловил зайцев, в теплую пору не раз скарауливал на болотных тропах косуль.

Собаки у меня, конечно, не было. Какая уж там собака, когда самим нечего есть! Охотился с помощью петель, с подхода или из скрада, из-под самодельных чучел. И до того наторел, что лучше не надо. Знал, когда и куда мне идти со своей переломочкой, что и как делать, чтобы не вернуться домой пустым. И так продолжалось до переезда на Бирюсу.

А тут, не раз и не два увидев, как добычливы местные охотники, ведущие промысел из-под лаек, тоже решил обзавестись четвероногим помощником. По соседству с нами жил со своей большой семьей знатный охотник и рыбак Кузьма Суратов, человек немолодой, по характеру сдержанный и молчаливый. Он держал трех собак, слава о которых шла по всей округе. Две из них работали только по зверю - медведю и соболю, а третья, маленькая ростом, шустрая и звонкоголосая Пальма, была незаменима в охоте на белку, соболя, боровую и водоплавающую дичь. От Суратовых я и принес темным декабрьским вечером беспомощного, величиной с рукавицу щенка, дочь Пальмы.

Жена всегда отличалась любовью к животным. Она окрестила сучонку Чайкой и заботилась о ней так, как это могут делать лишь женщины. Из лоскута старого полушубка сделала ей в углу мягкую подстилку, ночами поила ее теплым молоком, специально поставленным на шесток русской печи, а когда собачонка мерзла и начинала визжать, брала ее к себе в постель.

К августу Чайка стала одной из самых красивых лаек в деревне. Небольшая, как мать, серо-пегого окраса, с загнутым в калач хвостом, прекрасными карими глазами, острыми треугольными ушами, она была подвижна и голосиста.

Чайка, что, впрочем, в той или иной мере присуще всем лайкам, отличалась сдержанным, я бы сказал - суровым характером. Не улыбалась во весь рот, не лизалась и не прыгала от радости при виде хозяина, как это делают легавые. Скупо вильнет хвостом, позволит потрепать себя по спине, почесать за ухом и отойдет прочь со спокойным, полным достоинства видом. Волнение и явное нетерпение она выказывала лишь тогда, когда я появлялся на низком крыльце в охотничьем снаряжении с ружьем за плечами. Жена частенько обижалась на нее:

- Вспоила, вскормила, а она и приласкаться не хочет! Ни капельки благодарности! Как чужая!

А мне собачка пришлась по душе. Выйдешь на крыльцо покурить, а она тут же выбежит из-под навеса. Посмотрит на тебя блестящими человеческими глазами, для приличия вильнет хвостом и, не проявляя иных эмоций, уляжется у твоих ног. Всем видом дает знать, что готова служить верой и правдой, но без лишнего изъявления чувств и пустой суетни.

Весну я охотился привычным способом - Чайка была еще мала, а летом стал брать ее с собой на рыбалку. Приятно видеть рядом с собой живое существо, которое вместе с тобой посматривает на поплавки, вскакивает, когда ты хватаешься за удочку, и, кажется, огорчается не меньше тебя, если рыба сходит с крючка. Вместе перекусить вкусной горбушкой с холодным вареным мясом, вместе испить студеной водицы из прозрачной реки, вместе возвращаться знакомой тропой домой, а иной раз и чем-то поделиться со своим верным безответным другом.

По незнанию я ничему не учил Чайку. Ей были неведомы команды "Ко мне!", "Лежать!", "Ищи!", "Подай!" и прочие. Натаскать собаку помог Кузьма. В августе он несколько раз брал ее на охоту по птице, и она, видимо, научилась всему нужному у Пальмы.

- Всех денег стоит твоя Чайка, - с оттенком зависти говорил Суратов. - Кабы знал, что такая вырастет, ни за что бы не отдал. Береги ее, паря, пуще правого глаза!

В Чайке проснулся и до конца жизни не угасал великий охотничий инстинкт. Хотя по первости было не без казусов. Окажемся в тайге, и моя молоденькая собачка, сверкая белыми как снег пежинами среди деревьев, идет кругами. Нападет на бурундука и тут же загонит его на осину. Покрутится под деревом, зорко следя за шерьком, и зальется звонким, чистым лаем, призывая на помощь меня.

- Зачем ты его загнала, глупая? - ворчал я, радуясь серебряной звонкости голоса. Это же не соболь, не белка! За бурундуками мы с тобой не будем охотиться никогда. Пошли!

Куда там! И слушать не хочет! Неотрывно глядит вверх горящими глазами, возбужденно мечется с места на место и заливается в лае. Приходится брать за ошейник да оттаскивать от осины. Идет рядом и все оглядывается, а на морде написано великое огорчение. Так старалась - и вот тебе раз!

Ниже нашей деревни в пойме реки было широкое и длинное, не меньше чем на полкилометра, Чертово озеро с густым ельником по берегам. В нем, изрядно заросшем камышом, кувшинками и ряской, уток водилось до пропасти. И чирков, и шилохвостей, и тяжелых жирных крякв. В один из августовских вечеров, разгоревшись желанием отведать утятинки, а также опробовать собаку, я пошел на озеро и именно тогда понял, чего стоит моя умница Чайка.

Она с ходу ринулась на мелководье и пошла в поиск, только шевелились камыши. Увидела крякву, настигла! Резкий, прыжок, и утка взмыла вверх. Мне оставалось только взять ее на мушку и срезать выстрелом. Добыча упала на чистую воду в глубокое место. Чайка торпедой поплыла за ней и через пару минут положила птицу на берег. Не поднесла, не отдала в руки, а положила там, откуда я мог взять ее без всяких препятствий. Я был без ума от радости и манил собаку к себе:

- Чаенька! Да ты просто золото! Иди сюда, моя красавица, я тебя расцелую!

Укоризненно поглядела на меня своими карими глазами - нашел, мол, время для нежностей! - и опять нырнула в камыши.

Особенно мне понравилась охота с ней на косачей, когда выводки еще не рассеялись и были непугаными. На Ивановом мысу, километрах в полутора от деревни, среди березняков лежали небольшие хлебные поля и веселые лужайки, а в редком сосняке по ближним гривам рос брусничник. Косачей в этих благодатных для них местах в конце лета было очень много.

Мы приходили на Иванов мыс задолго до восхода солнца. Славное было время! Мы бродили по лугам и лесам в чудную пору, когда начинает рассеиваться сумрак и нарождается новый летний день? За лесистым хребтом растет и ширится алая заря.

Кругом безмятежный покой. Где-то за темными кустами в болоте, совсем недалеко, благодушно покрякивают утки, желая друг другу доброго утра, заиграли в свои звонкие трубы журавли, каждый куст стремится щедро брызнуть на тебя прохладной водой, высокая сочная трава, поседевшая от росы, так и норовит обвить твои мокрые сапоги. В густом смородиннике россыпью черных бус тускло поблескивают крупные ягоды, а на мшистых полянках из-под гладких темно-зеленых листьев доверчиво и приветливо поглядывают на мир красные глаза брусники. Воздух влажен, чист, дышится легко и сладко. Нет, об этом не расскажешь словами, это надо увидеть и прочувствовать!

Впереди чуткая, настороженная собака, вся мокрая от росы, за ней ты, крепко сжимающий в руках ружье, готовый к любой неожиданности. И вдруг перед тобой на траве и мхе возникают птичьи наброды в виде петляющих крестиков. Стоп! Тихо, тихо! Где-то рядом таятся тетерева! Чайка нервно вздрогнула, прильнула к земле, крадется, вытянув вперед острую морду, а потом не выдерживает и делает стремительный прыжок. Вслед за испуганным чернышом поднимается весь или почти весь выводок и, немного пролетев, рассаживается на старой раскидистой березе. Собака подбегает к дереву, и, повиляв хвостом-калачиком, стоя или сидя, отчаянно лает. Я, почти неслышно переступая по траве и таясь за кустами, подкрадываюсь к березе со стороны собачьей головы, на которую завороженно смотрят птицы, и сваливаю одного из краснобровых красавцев к ногам Чайки. А она, мягко прихватив добычу зубами, подносит ее мне и в знак поощрения за хорошую работу, чему научил меня Суратов, получает угощение в виде птичьей лапки. Не мешкая, мы начинаем поиск невзлетевших косачей или другого выводка и бродим по ягодникам и перелескам до тех пор, пока не припечет солнце и не высохнет роса.

Шесть косачей! - изумляется жена. - И вся заслуга принадлежит Чайке? Иди сюда, добытчица, я тебе накормлю вкусным супом!..

Собака стала мне другом, без которого я не мыслил своего существования.

Именно в то лето произошел случай, при воспоминании о котором меня и сейчас начинает глодать совесть. К девяти утра к нашей деревне должен был подойти с низовьев катер с баржей, на которой мы, учителя, решили плыть в неблизкий районный центр на августовскую учительскую конференцию. Собравшись в путь заранее, я надумал с утра пробежаться на Холодный ключ и пострелять в ягодниках рябчиков. Что значит для молодых ног пять-шесть километров! Прогулка! Тем более что погода стояла чудеснейшая. Убив четырех рябчиков, которые на первом году жизни бывают, как известно, на удивление любопытны и доверчивы, я сел на валежину покурить. Чайка же, увлеченная охотой, ушла по заваленному буреломом осиннику к вершине ключа.

Мне пора было возвращаться домой, и я резким свистом позвал собаку. Подождал несколько минут, засвистел опять. Чайка не шла. Раньше ничего подобного с ней не случалось. Я принялся снова свистеть, звать ее голосом. Лайки не было. Во мне закипела злость. Времени остается в обрез, вот-вот затарахтит катер, а тут такой выверт! Неужели бросила меня и убежала домой? Спотыкаясь о валежины и чертыхаясь, я прошел метров двести по ключу. Кричал, свистел, но все было напрасно. Кругом стояло полное безмолвие. Ушла, негодница!

- Да пропади ты пропадом! - ругался я. - Леший меня связал с тобой! Только попадись мне в руки!

Выругавшись от всего сердца, я плюнул и решительно зашагал к деревне с мыслью о том, что накажу собаку самым беспощадным образом.

- А где Чайка? - спросила жена, приняв рябчиков.

- Разве она не пришла?

- Нет.

- Вот мерзавка! Значит, где-то блудит, прибежит потом. Всыпь ей по первое число за такую повадку! Бросить хозяина в тайге!

- Неужели бросила? - огорчилась жена. - Куда она могла уйти?

- А я больно знаю? Как в воду канула!

Расстроенный, недовольный собой и собакой, я уехал на конференцию. Слушал выступления заведующего районо, директоров школ, учителей, вел беседы с товарищами, ходил в кино, а на душе не гасло чувство беспокойства и смутной тревоги. Вернулась ли Чайка домой? Что с ней могло приключиться в тех буреломных местах?

Поделился своей бедой с одним из директоров, старым, опытным охотником и большим знатоком охотничьих собак.

- Сам виноват, друг! - как ножом по сердцу резанул он. - Не она тебя бросила, а ты ее! Лайка никогда и ни при каких обстоятельствах не оставит хозяина в тайге.

Такого не может быть! Надо было искать. Случись такое с моей Омегой, я бы не пошел домой до тех пор, пока не нашел ее. На конференцию бы опоздал или совсем не поехал, но собаку в беде не оставил бы ни за что! Попала твоя Чайка в какой-то переплет. Может, петлю кто над зверовой тропой навесил или наладил самострел. Мало ли таких мастаков на свете!

После этого разговора я и вовсе ходил сам не свой, а ночами ворочался на кровати без сна. Убивала совесть! И как только я умудрился так оплошать! Тоже охотник, черт подери! В голову лезли беспокойные, гнетущие мысли, перед глазами рисовались ужасающие картины. Чайка, истекая кровью, с развороченным самострелом животом лежит на тропе и тщетно ждет помощи от своего неверного хозяина. Чайка бьется в петле, умирая от жажды и голода. Она жива еще. Заступила лапой за петлю, и та обвила ее за шею и грудь. А хозяина рядом нет...

Мы приплыли домой под вечер на пятый день.

- Пришла? - был первый мой вопрос жене.

- Нет! - хмуро ответила она и, добрая, заботливая по натуре, с горьким укором добавила: - Собака ли виновата, а может, охотник?..

И так я извелся, а тут еще подливают масла в огонь!

В скором времени к нам пришел Кузьма Суратов, как всегда суровый, неспешный в словах и движениях.

- Услышал катер, подумал, что ты приехал, и решил завернуть, - степенно произнес он, пронзив меня внимательным взглядом умных синих глаз. - Тебя, паря, однако, из-за Чайки в заботу бросило? Я позавчера шел на шесте от Сергеевской старицы и слышал, что выла собака. Где-то в вершине Холодного ключа, у барсучьих ям, по-моему. Глухо так, вроде как из-под земли. Не Чайка ли в нору завезла и застряла в ней? Хоть вроде и мала и не для нее это дело - не норная собака... В какое время она от тебя убежала?

- Да только-только выглянуло солнце.

- Тогда так и есть! Пошла за барсуком и сгоряча забурилась в нору. Возьми лопату да взверши ключ. Может, еще жива...

На барсучьих ямах я бывал не раз. Колония этих зверей находилась среди редких берез и сосен на сухом склоне высокой гряды неподалеку от звонкого истока Холодного. Там было пять или шесть нор, расположенных в полусотне шагов друг от друга.

Мигом переодевшись, сунув в карман кусок хлеба и пару соленых огурцов, я взял лопату и самым скорым шагом направился в указанное место.

У барсучьих ям было тихо, если не считать стрекотания любопытных сорок и мелодичного журчания ключа в ближнем ельнике. Я подошел к первой из нор, присел перед главным входом на корточки и в полный голос позвал:

- Чайка! Чайка!..

Молчание. Могильной тишиной отозвались мне вторая и третья ямы. А у четвертой, заставив меня затрепетать от радости, в ответ на мой зов раздались глухие хрипы потерявшей голос собаки. Чайка была жива!

- Чайка,- милая моя собачка! - бормотал я, дрожа от волнения и торопливо сбрасывая с себя куртку и верхнюю рубаху. - Потерпи маленько, потерпи! Сейчас я тебя откопаю!..

В ход пошла острая штыковая лопата. С таким остервенением я не работал ни разу в жизни. Тут же вспотев, стащил я с себя нижнюю рубашку и безостановочно, не разгибаясь, бросал и бросал в сторону тяжелую песчаную землю.

- Потерпи, Чаечка, потерпи!..

Вот он, серый собачий хвост! Через пять минут я взял Чайку за задние лапы, вытащил ее из норы и бережно положил на траву. Грязная, с крапчатыми от налипшей земли пежинами, она лежала на боку, редко и глубоко дышала, широко открыв пасть с подергивающимся сухим языком и глядя на белый свет затуманенными глазами.

- Тебе воды надо, бедненькая? - прерывисто хрипел я, едва сдерживая слезы. - Сейчас!..

Я взял ее, беспомощную, почти невесомую, на руки и торопливо понес к ключу. Она не в силах была лакать и лежала на моих коленях, уронив прекрасную голову. Пришлось черпать воду ладонями и вливать ей в пасть.

Наконец Чайка стала приходить в себя. Повернулась на живот, с трудом подползла к воде и долго с остановками лакала...

Н. Чемезов

Обычно с рассветом, может быть и в нарушение охотничьих заповедей, Байкала кормили. Деликатесов, правда, не было, но пшенная каша и кое-что из остатков хозяйского стола утоляли голод и давали силу целый день рыскать по лесу в поисках зверя или птицы.

А сегодня завтрак явно запаздывал. Хозяин снимал брезент с красной машины, которая удивительно быстро бегает по снегу. Байкал не любил снегоход: много шума, треска, от него зверь разбегается или прячется, да и бегать за ним тяжело. То ли дело лыжи: они не нарушают тишину леса, есть время внимательно осмотреться… А запахи! Их сотни, но выбрать надо только те, которые интересуют хозяина. И самый главный - запах соболя. Его не спутаешь ни с каким другим зверем. Найти соболя - большая удача. За него наивысшая похвала и благодарность хозяина. Плохо то, что запахи быстро "выветриваются", слабеют, и догнать соболя по следу суточной давности ох как нелегко...

Зло, с каким-то надрывом, заурчал снегоход. Хозяин увязал на нарту рюкзак и лыжи. Значит, сначала до большой реки, которую надо переходить вброд, а потом на попутной машине до Ганал, где они обычно останавливаются у местного егеря.

Неполную миску вчерашней каши Байкал слизнул мгновенно - снегоход уже двинулся и раздумывать некогда.

Хозяин несколько раз оглянулся на него и прибавил газу. Он хотел скорее проехать лес, где снегоход шел легко и ровно, а дальше дорога шла по чистой тундре, ехать по которой было тяжелым испытанием для машины и водителя. Чистой и ровной тундра видится только издали или с вертолета. На самом деле там одни ухабы - надувы, выдувы, бугры, канавы, кочки, трещины... На трассе, где их будет ждать попутка, надо быть в полдень. До Нового года оставалось три дня.

Расстояние между снегоходом и собакой быстро увеличивалось. Но это не страшно, если он и отстанет от хозяина, то всего на несколько минут... Вдруг на Байкала пахнуло до боли знакомым запахом. Он стал как вкопанный. Приподняв голову, еще раз втянул в себя воздух. Так и есть, запах соболя! И это не еле различимый запах его следов... Посмотрев в сторону ушедшего снегохода, побежденный охотничьим инстинктом Байкал рванулся к недалеко лежащему старому дуплистому дереву. Господи, здесь он, в этом дупле, надо звать скорее хозяина! Вот это будет добыча!

Над лесом раздался звонкий азартный собачий лай. Он звал хозяина на завершающий этап охоты. Соболь выскочил из колодины и спустя мгновение уже зло шипел на собаку, сидя на березовой ветке в четырех метрах от земли.

Байкал был удивлен такой удаче. Минута работы - и соболь уже на дереве, а это почти стопроцентная гарантия, что скоро драгоценный трофей окажется в рюкзаке хозяина. И не просто окажется. Такая добыча требует к себе уважения. Вначале хозяин потрет и почистит тушку снегом, чтобы, не дай Бог, не осталось где-нибудь кровавого пятнышка, завернет её в чистый целлофановый пакет - и в рюкзак. А потом самое приятное: погладит его по голове и скажет ласковое слово. Ну, да ладно…

А бывает, что полдня гоняешь соболюшку, а загнать в дупло никак не можешь. У них, у соболей, инстинкт не хуже, а может быть, даже лучше собачьего. И, похоже, шансов убежать у них больше, чем у меня догнать их. После долгих часов погони, распутывания следов, кажется, что еще одно усилие - и ты догонишь добычу, но соболь "ныряет" в густые заросли кедрового стланика или, что еще хуже, скрывается в каменистых россыпях. И весь многочасовой труд коту, извините, под хвост. А ты - язык на спину и ждешь с виноватой мордой уставшего хозяина. Но мой хозяин никогда меня не ругает. Он понимает, что это охота! Да и опыта у меня маловато, всего второй сезон охочусь...

Соболь сидел удобно, зорко наблюдая за лайкой. Мысли о побеге с дерева пришлось отбросить. Собака свободно бегала вокруг дерева и любой прыжок скорее всего пришелся бы прямо в ее пасть. Лучше пересидеть эту неприятность на дереве...

Хозяин запаздывал, но это не вызывало опасений. Поставить снегоход, надеть лыжи, проверить оружие - на все это нужно время. Волновало другое: слышит ли он его лай? Со стороны тундры некстати дул легкий ветерок. Но охотник должен появиться с той стороны, и соболька на дереве надо бы "развернуть" к нему спиной. Все внимание соболя будет приковано к собаке, и он не заметит подходящего охотника…

Мелколесье постепенно переходило в тундру, и снегоход стало бросать из стороны в сторону. Пришлось убрать газ. Мела поземка. Наконец, въехав в пойменный лес на берегу реки, водитель облегченно вздохнул. Через четверть часа "Буран" был поставлен в выкопанный в снегу капонир и прикрыт сверху брезентом. До брода на реке - двадцать минут ходьбы на лыжах. Переправившись через Быструю и встретившись с поджидавшим его егерем, охотник попросил подождать собаку. Ждали до вечера. Но собака не пришла.

Уже несколько часов продолжался поединок между собакой и соболем. Соболю надо было удержаться на дереве до темноты, с наступлением которой его шансы на спасение значительно возрастали. Байкалу - всего ничего: дождаться хозяина, а тот явно не торопился. Бросить облаивать соболя? Разве можно?! Она не какая-нибудь собака, а охотничья. Еще не было случая, чтобы хозяин не пришел на его зов. Но лай становился все глуше, иногда замирал вовсе... Собака ложилась на снег, хватала его разгоряченной пастью, но за соболем посматривала. Темнело. Чуткий слух Байкала уловил похрустывание снега, правда, где-то сзади. Но что это? Хруст стал удаляться, и все стихло.

Да что это позволяет себе хозяин? Стрелять надо, уже темно становится. А может, он в обход пошел? Байкал повернул голову в ту сторону, где слышны были шаги. Между деревьями мелькнуло что-то большое и темное и скрылось. Замерзающий соболь, собрав остатки сил и ловкости, совершил невероятно мощный прыжок с дерева, ушел под снег и вынырнул за большой корягой на расстоянии десяти метров, уже вне досягаемости собаки.

Байкал бежал трусцой по буранному следу и никак не мог взять в толк: как это удачно начатая охота окончилась впустую? Наверное, надо было бросить этого несчастного соболя и поспешить вслед за хозяином? А как же тогда собачья честь и охотничий инстинкт?

На тундру опустилась ночь. Крепчал мороз. След привел Байкала к одиноко стоящему снегоходу. Ну что ж, надо ждать, хозяин все равно придет... Он лег на снег и свернулся калачиком, прикрыв нос хвостом. Тёплый густой подшерсток надежно предохранял собаку от холода. Усталость взяла свое, и Байкал вскоре заснул. Спал он чутко. Лапы его слегка подергивались, а иногда он вздрагивал всем телом, словно даже во сне продолжал поединок с соболем.

Длинны декабрьские ночи. Светать стало в начале десятого. Байкал встал отдохнувшим. Он потянулся, зевнул, огляделся - хозяина не было. Лыжные следы привели его на берег речки. Недолго думая, Байкал бросился в реку и через несколько минут был на другом берегу. Вдоль реки проходила автомобильная дорога. На ней следы хозяина терялись. Он сел на обочину дороги и стал ждать. Машины проходили редко, и каждую из них Байкал провожал взглядом, надеясь, что вот сейчас она притормозит и из кабины выскочит его любимый хозяин. Так прошло несколько часов. Хотелось есть. Он вспомнил о пшенной каше и проглотил слюну. А не сбегать ли к зимовью? Может, там хоть что-нибудь из еды найдется…

Выйдя из воды, он отряхнулся и легкой рысцой побежал обратно по своему следу. Тундра была пустынной, даже ни одна куропатка не взлетела, а вот лапы об острые заструги ободрал, и они неприятно саднили. В лесу да по следу снегохода бежать было веселее. Обычно из трубы зимовья, даже когда они с хозяином возвращались вечером, вился лёгкий дымок. Сейчас зимовье было мертвым, дверь подпирала лопата...

Байкал не спеша прошелся по всем дорожкам, дошел до лабаза, потом до бани. Наверху было чем поживиться. Там у хозяина хранятся разные крупы, хлеб, сухари, но добраться до них невозможно. Хозяин, боясь росомахи, перед уходом даже лестницу от лабаза убирает, на всякий случай. Покопавшись в снегу, он нашел кожуру от картошки и еще что-то жесткое и невкусное. Тяжелый нынче сезон... Даже тушки зверьков нигде не валяются. Вздохнув, Байкал лег на свое обычное место, между лабазом и зимовьем, положил голову на лапы и задремал.

Он проснулся, когда солнце уже клонилось к закату, обошел еще раз зимовье и побежал в сторону большой реки. Не пробежав и километра, "схватил" запах зверя. Он не принадлежал соболю, лисице или другому мелкому зверю. Запах был сильным, возбуждающим, захватывающим… Зверя он увидел в тридцати метрах от себя в густом тальнике. Это был крупный мощный зверь с большой головой, на которой красовались громадные рога лопатами. Байкал понял, что это о нем всегда говорит хозяин при встрече с другими егерями. Он не разрешает преследовать этих зверей, беря его каждый раз на поводок.

Зверь уставился на собаку. Байкал остановился, шерсть на загривке поднялась дыбом. Так они изучали друг друга несколько минут. Лось был спокоен, чувствовал свою силу. Страшно было даже представить, что с ним будет, если лось пустит в ход свои рога… Да, но сколько же тут мяса! Его явно хватило бы и ему, и хозяину, и семье хозяина на целый год. Собака обиженно залаяла. Лось молча повернулся и медленно двинулся в глубь тальника.

Эту ночь Байкал провел около снегохода.

Утром, несмотря на боль в ободранных настом лапах, он снова переплыл реку и занял наблюдательный пост рядом с автотрассой. Трасса была пустынна, и он позволил себе пробежаться по обочине в надежде найти что-нибудь съедобное…Прямо напротив него затормозила легковая машина. Сердце у собаки екнуло, но из машины вышли два незнакомых человека. Они о чем-то переговорили между собой, а потом стали ласково подзывать Байкала, почему-то называя его то Шариком, то Тузиком. Он не шелохнулся. Тогда один из них принес из машины ломоть хлеба. Запах еды заставил собаку подняться на ноги, а когда мужчина отломил и бросил ему небольшой кусок хлеба, он поймал его на лету, проглотил и завилял хвостом. Люди бросают еще кусок хлеба, потом еще... И вот он уже сидит в машине, с веревкой на шее, а незнакомцы говорят о каких-то меховых шапках, закуске и наступающем празднике. Машина останавливается возле сельского магазина, и его передают с рук на руки новому хозяину. Изо всех сил он упирается четырьмя лапами в снег. Человек дергает за веревку, и та, на счастье Байкала, оказывается завязанной слишком слабо...

До снегохода он добрался в сумерках. Отдышавшись, лег на свое место. Ему снился хозяин, ласково поглаживающий его по голове, а перед его носом стояла, аппетитно пахнувшая растительным маслом, полная миска пшенной каши...

Утром он побежал к зимовью. Что-то тянуло его туда - может, смутная надежда найти там и хозяина, и миску с кашей... На зимовье он нашел ободранную тушку горностая. Горностай - известная всем вонючка, но она была съедена так быстро, что никакого неприятного запаха он не ощутил. В другом месте - дохлую мышь, которую проглотил не раздумывая.

Обратная дорога показалась длиннее обычного, да еще лапы стали кровоточить. Он зализывал раны, и боль ненадолго утихала.

Морозы стояли лютые, рождественские. Забереги на речке увеличились: лапы не доставали дно, и он с трудом выбрался на кромку льда. Он выбрал берег повыше, откуда местами просматривалась автотрасса, подолгу сидел или лежал, провожая взглядом автомашины. Перебраться через реку больше не пытался, иногда прогуливаясь по берегу. Пробовал и мышковать, но то ли мышей было мало, то ли у него не было лисьей сноровки - затея эта оказалась бесполезной. Может, подсказало чутье, но Байкал стал экономить силы. Больше лежал, не отходил от снегохода.

Шли дни, их сменяли ночи. Наступило рождество. Силы убывали, но он закрывал глаза и ждал. А в том, что хозяин придет, он не сомневался.

В основу этого рассказа легли действительные события, происшедшие в декабре 1999 - январе 2000 года. Одиннадцать дней у оставленного снегохода, совершенно без пищи, ждал своего хозяина Александра Баландина, егеря управления охотничьего хозяйства, его верный друг западносибирская лайка по кличке Байкал. И дождался.

Константин Кудзин

Молодой марал в исступлении прыгал вперед и волочил за собой на цепи крупную западносибирскую лайку - Урмана. Собачья цепь захлестнула оленю ноги, когда пес бросился на него, и теперь оба не могли оторваться один от другого. Урман хотел проскочить по ту сторону дерева, но марал так дернул цепь, что собака едва не сломала шею о корявый ствол. Проехав на боку, пес бросился на марала. Тот отпрянул, но цепь свалила его. Олень беспорядочно бил ногами. Урман заскочил с другой стороны, протиснулся между осинок. И заклинило цепь, с которой он сбежал из дома.

Марал приподнялся на передние ноги, задние были оттянуты другим концом той же цепи. Опять упал. Копыта его оказались возле Урмана. Замолотил ими, то ли хотел убить собаку, то ли отодвинуться от нее. Летели клочья шерсти, Урман пытался стащить ошейник...

Наконец измученный марал затих. Избитый Урман лежал, вывалив дергающийся от частого дыхания красный язык.

Ветер легонько шевелил осинки, и они постукивали друг о друга ветками вершин. На краю неба тонкой царапиной проступил едва зародившийся месяц...

Три дня и три ночи марал и Урман лежали рядом. Месяц успел потолстеть, а их все держала цепь.

Урман был собакой, совсем не знающей страха. Заставлял крутиться на месте секачей, Кабанов поменьше хватал за уши и держал. Бросался к лосиной морде, хотя это почти верная смерть для собаки. Лось убивает таких смельчаков встречным ударом копыта. Но Урману сходило все, может быть, как раз из-за его безрассудной храбрости. С лета бросался на зверя, и тому не хватало доли секунды на встречный удар.

Такой жесткий на охоте, дома он был покладистым, ласковым псом. Когда его гладили, начинал легонько перебирать зубами одежду, как будто искал блох, выражая так свое дружеское отношение.

Для лосиной охоты он не годился. Лоси в панике бежали от его бросков, и охотники не могли подойти на выстрел. Было ясно: неоглядная смелость не доведет до добра. Такие собаки гибнут в первые годы охоты.

Но Урман увертывался и от кабаньих клыков, и от лосиных копыт. А уж следить за цепью, которую с гвоздем оторвал от столба, совсем не собачье дело. Вот и попал впросак с этим долгоногим маралом.

Избитый, без воды без еды в конце концов начал выть. По голосу их и нашли. Оба были чуть живы, цепь без труда удалось распутать.

После этого Урман немножко умерил свое браконьерское буйство.

Зиту брат привез месячным щенком. Она оказалась понятливой собачонкой. Когда под веселое настроение задавила сразу пять куриц, ее отлупили одной из них по морде и посадили в вольеру. Она все поняла, даже то, что выходить из заключения пока нельзя.

Как кошка, забиралась по сетке к верхней жердине вольеры и умудрялась лежать на ней, свесив лапы и тоскливо наблюдая с высоты за всем, что происходило вокруг. Даже спать приспособилась на этой жердине и была похожа тогда на шкурку, которую повесили сушиться. А потом опять спрыгивала в вольеру.

Когда выпустили на свободу, она жмурилась и. отворачивала голову, если курица проходила рядом.

Но был у нее неистребимый, казалось, порок - непомерная жадность. Стоило ей найти кость, весь, день перепрятывала ее с места наместо. Боялась, не нашли бы вороны или Урман.

Однажды, случилась даже истерика. Для подкормки кабанов привезли испортившуюся мороженую рыбу. Зита обнаружила кучу, забралась на нее и никого не подпускала, ее добыча, первая нашла На подбежавшего Урмана накинулась так, что он больше на глаза не показывался. До изнеможения гонялась за сороками и верхами. Потом рухнула на рыбу и только исттерично лаяла на упрямых птиц. Они подлетали сзади и клевали рыбу. Зита сползала к ним когда начинали клевать с другой стороны. А тут еще подъехала грузовая машина с открытым бортом и стала пятиться к куче Лай перешел в сплошной истеричный визг.

Страдающую Зиту посадили на цепь, а рыбу увезли на подкормочную площадку.

Жадносгь мешала и охоте. Осенью, уже по снегу, брат наткнулся на лежки рысей на заросшей тростником поляне, который был истоптан круглыми лапами, похоже шли молодые рысята.

Урман и Зита засуетились: рыси где-то близко. Нашли теплый след и помчались с поляны в лес. "Сейчас загонят на дерево, думал брат. - Только бы не подрались". Вылезает, рысь падает на спину и когтями задних лап рвет собаке брюхо. Урман ведь не остановится ни на секунду.

Раздались лай, вопли грызни. Потом лаял только Урман. Брат напролом через кусты бежал к собакам. Жива ли Зита?..

Зита была жива. Она наткнулась на задавленного рысями молодого марала и аппетитно грызла его, вместо того, чтобы догонять рысей. А Урман обиженно лаял - не подпускала к добыче.

Жадность излечилась случайно. Haшли в лесу погибшего лося. Вокруг орали вороны, рядом наследила лисица. Зита торопливо погрызла мороженого мяса и принялась прятать куски, которые смогла оторвать. Растаскивала по сторонам и носом зарывала в снег.

Когда уходили, она то и дело останавливалась, смотрела на летающих над лесом ворон и, как только те стали снижаться, бросилась назад. Видно было, как взлетали и рассаживались по верхушкам деревьев разогнанные ею птицы. Но вдруг донесся визгливый лай: по молодости Зита попала в один из капканов, которые брат только что поставил на подходах лисицы.

Освободить ее удалось не сразу. Капкан большой, руками пружины не сожмешь, надо вставать на них ногами. Зита с визгом вертелась, вырывалась. Брат нажимал на пружины, а у нее в это время другая лапа оказывалась под железками - еще громче рев. Намаялись с этим железом. В конце концов сняли.

Зита долго не подходила к брату. Зато с тех пор безошибочно определяла, где стоят замаскированные капканы. А главное, жадности поубавилось. Даже на Урмана не бросалась, когда он пробегал рядом с ее захоронками.

Урман был на три года старше, и она училась у него охоте. Была такой быстрой, что успевала выхватить из корней норку, которую металлическим щупом выгоняли из убежища Та мелькнет - глазом не усмотришь, а Зита уже выхватила ее и трясет головой, не дает вцепиться в морду.

Небольшого росточка, она пролезала в норы, куда не протиснуться Урману, и там управлялась с лисицами и енотами. Самой тоже порой доставалось так, что по трое суток есть не могла. Но это только прибавляло ей охотничьего пыла.

И странно, среди жителей леса, на которых она так азартно охотилась, был у нее знакомый хорек. По ночам при свете уличного фонаря они играли возле клумбы, как кошка с котенком. Как подружились, никто не знал.

И у Урмана был лесной приятель или приятельница. Иногда по ночам удавалось видеть: Урман лежит на крыльце, а рядом, на перилах, сидит сова. Вместе слушают ночной лес. Урман насторожит уши, и сова повернет в ту же сторону голову. Сова уловит какой-то звук, смотрит то на копну сена, то на Урмана. А тот не проявляет интереса, словно хочет сказать: "Подумаешь, мыши шуршат".

Неоглядная смелость Урмана, к которой привыкли, вдруг привела к трагедии. Брат и егерь возвращались на мотоцикле домой. Вдали на поле увидели кабанов. Вначале не обратили на них особого внимания: кабанов в округе много. Потом остановились: "Чего они беготню затеяли? То в одну сторону побегут, то в другую... Может, греются, бегают по полю?" Присмотрелись. Что такое? Некоторые кабаны с длинными пушистыми хвостами. Да это же волки кабанов гоняют! Бросится волк за кабаненком, а к нему сразу секач навстречу выскакивает. Волк боится его, отступает. И молодые снова начинают кормиться. Вовсе не собираются убегать в лес.

Что делать? Посадили Урмана в коляску мотоцикла, пока он ничего не увидел. Застегнули над ним брезент. Пошли обходить поле с разных сторон. Если волки учуют одного, побегут в другую сторону, а там их второй поджидает.

Так и получилось: волки заметили егеря и разбежались. Два откололись, а еще два пересекли на махах поле и сели на краю его недалеко от затаившегося брата.

Осторожно, боясь выдать себя шорохом, брат стал подкрадываться: за кустами можно подойти на картечный выстрел. Волки сидят друг против друга, грудь в грудь. Один смотрит в одну сторону, второй - в другую. Похоже, поджидают остальных. Обоих можно взять одним выстрелом.

Вдруг вскочили и бросились бежать. Наперерез им мчался Урман. Выбрался из-под брезента. Должен бы понимать, как опасны волки. Все собаки знают об этом с рождения...

Но рождение у Урмана было совсем не таким, как у всех собак. Хотя вряд ли в этом причина его запредельной смелости.

Мелькнул несколько раз между кустами и сцепился с волком. Тут же был отброшен в снег. Но вскочил и кинулся за волками в заросли ивняка.

Брат побежал за ним, стреляя в воздух...

Урмана он увидел на небольшой поляне среди кустов. Тот лежал на боку и сильно хрипел. Попытался встать и не смог. Пришлось на руках нести его к мотоциклу.

Ветеринар сказал: "Лучше не мучать собаку. Ничего не сделаешь: прокушена гортань. Не выживет".

Дома Зита лизала ему шею, а он превращался в шар. Воздух при дыхании попадал под кожу, и Урман надувался все больше и больше. Даже лапы раздулись и морда. Уже хотели дать кому-нибудь ружье и попросить...

Но, к счастью, не сделали этого. Ошибся ветеринар. Все обошлось. Прошло время, и он стал прежним рабочим псом.

Про этот случай и вспоминать перестали, когда однажды на крыльце, где он обычно лежал, заметили маленький обломок какой-то кости. Подумали даже - сова оставила погадку. Но оказалось, это был обломок кабаньего клыка, который выпал из собачьего бока. Рана была не страшной, да и клык, судя по слому, кабан надломил где-то раньше. Но схватка с волками, значит, не прошла даром, коли не смог увернуться от кабана. Или, может, он просто старел.

Однажды Урман прибежал из леса, и видно по нему: что-то не так. В глаза заглядывает, места себе не находит.

"Что случилось, Урман? Где Зита?"

Убежал. Услышали: тявкает вдали. Брат пошел на голос.

Урман сидел у сломанной ели. Пень метра два с половиной в высоту и в толщину чуть ли не в два обхвата. Вокруг собачьи следы. Понятно: дупло в этом пне до самых корней. Загнали туда куницу, а она выскочила между корнями. Вот следы, и Зита, наверное, убежала за ней.

- Урман, а ты чего сидишь? Ну-ка, давай ищи, - брат махнул рукой в сторону куньего следа.

Урман неохотно потрусил. Брат пошел за ним и услышал сзади: вроде как собака заскулила. Остановился, осматривается по сторонам. Урман тоже стоит, на него смотрит, а не умчался по куньему следу, как обычно бывает. "Что такое? Опять заскулила... Зита! Зита!" Заскреблась в пне. "В дупло провалилась! Как же ты влезла туда? Пень-то выше двух метров. Сейчас, сейчас достанем тебя, подожди".

Собрал валежник, взгромоздил возле пня баррикаду. Забрался на нее, заглянул в торец пня. В глубине дупла, в узком месте, белел хвост. Зита застряла там вниз головой. Наверное, гнала куницу, и сама, как куница, с хода влетела на этот пень и в азарте нырнула вниз.

Брат нагнулся в широкое сверху дупло, пытаясь дотянуться до собаки. Кусок коры обломился, и сам он поехал вниз. В ужасе едва вытолкался оттуда.

Потом придумал, что делать. Енотов из норы так доставал. Срезал длинную палку, на конце оставил маленькую рогатку. Уперся ею в собачью шерсть, где она подлиннее, и стал крутить палку, чтобы шерсть намоталась плотнее. Зита заверещала так, что могло показаться, будто не на палке ее вытащил, а она собственным ревом себя из дупла вытолкнула.

Жизнь рабочих собак полна опасных неожиданностей. И вдруг одна из них становится последней. В том злополучном году выдалась особенно дождливая осень. Земля пропиталась водой. Вода стояла между кочек. Возле болота она подтопила стога. Сильный ветер все деревья в лесу причесал на одну сторону.

Урман догнал раненого кабана и уже начал хватать зубами. Кабан, шумно разбрызгивая воду, ринулся в болото. Урман вцепился в загривок и в брызгах, почти верхом на кабане, въехал в воду. Зверь крутанулся. Урман оказался в воде, на плаву, не достал ногами дна. А высокий кабан стоял на ногах. И не упустил момента. Урман не мог увернуться, а секач бил его клыками...

Там же в лесу, на бугре, и похоронили Урмана.

Зита не была на той охоте, но поняла, что Урмана больше нет. Однажды, когда выпал снег, она не пришла домой. Слышали, лает где-то. Издали непонятно, кого облаивает. Уже темнело. Думали, догонит. Но она не пришла и утром.

Отправились искать. Лаяла все в том же месте.

Оказалось, всю ночь держала молодого кабана в ельнике. Никогда раньше не было у нее пристрастия к кабанам, а тут, видно, решила: "Урмана нету, теперь надо делать и его работу".

Весь снег был истолчен собачьими лапами и копытами кабана. Ночью оба - какое-то время спали. В ельнике лежка кабана, а на пересечении тропинки и длинной прогалины - лежка Зиты. Выбрала хорошее место для обзора, лежала и караулила кабана, берегла силы.

Отругал ее брат. Не дай Бог, какой-нибудь секач клыком достанет. С кем тогда добывать пушнину? Не хотел, чтобы связыва-лась с кабанами. И так хватало всяких неприятностей.

Как-то приходит егерь, говорит брату:

"Вот там, Александрыч, сходи. Штабель дров, натоптано, наверное, еноты". Рассказал подробно, где штабель. Брат посадил Зиту в коляску, доехали на мотоцикле до просеки. Дальше пешком по неглубокому снегу. Подходят к штабелю. Шестиметровые дрова, штук пятнадцать. И лет пятнадцать уже лежат, мхом заросли, сгнили. Оттепель недавно была. Потом легкий снежок выпал, чуть присыпал следы. Снег такой свежий, что сам, казалось, испускал мягкий свет, мешал распутывать следы.

Видно, вылезали еноты, валялись на штабеле, снег утоптали. Зита сразу хвостом завиляла, а пробраться под штабель не может. Пришлось разбирать гнилые стволы. Они крошатся: водой были пропитаны, потом смерзлись. Никак не оторвешь.

Наломался брат с этими дровами, пока ход Зите сделал. Она подлезла, пошарила по углам. Вылезает - нету никого. Запах остался, а еноты ушли, может, ночью. Рядом кабаньи тропы, да еще снежок этот припорошил, не заметили выходных следов.

"Что же ты меня столько гнилья переворочать заставила? Где еноты? А ну давай, ищи!" Сконфуженная Зита умчалась искать, а брат стал обходить штабель по большому кругу.

Вдруг визг - и тихо все. Кабаны, бывает, так визжат. Направился он посмотреть, а навстречу Зита бежит. Головой мотает во все стороны, кровь струёй, как шнурок, из носа льется. Испугался: конец собаке. Кабан, наверное, хрящ повредил. А она только отфыркивается, и страха у нее особого нету.

Пошел по следам. Выворот: елка упала и дерн подняла. Как шалаш у корней получился. По следам видно: Зита туда на махах вскочила, и, надо думать, сверкнули в глубине зеленые глаза. Не успела развернуться - получила когтями по носу. Рысь там лежала - здоровенный кот. Зита - бежать, а рысь ушла.

Мочка носа была почти оторвана. Брат думал - потерял для охоты и эту собаку. Но все срослось, только шрам новый появился.

Прошлой зимой перед сильным снегопадом Зита тайком сбежала из дому. Ей шел уже девятый год, и даже подумали: не умирать ли ушла? Искали, стреляли - никаких признаков.

На пятый день утром, солнышко только вставало, увидели: трусит по румяному снегу домой. Худая, виноватая, бока провалились и сосцы висят: ощенилась где-то. Это в таком-то возрасте...

Всегда в конуре щенилась. И щенков раньше времени не отбирали. Ишь чего придумала... Логово где-то себе устроила, да еще зимой.

Наелась и опять тайком убежала. А как спрячешься? Зима же. Брат пошел по следам. Головой качает: "Почти десять лет с ней зверей тропил, теперь же ее, как енота, разыскиваю".

Ощенилась в обсохшей бобровой норе. Звал ее: "Зита, Зита!" Затаилась, как лисица. Даже обидно: никакой причины не было прятаться.

Потом часто прибегала поесть, ласкалась, как щенок, будто извинялась. Но из норы, когда приходили туда, по-прежнему не показывалась, таилась, как дикий зверь.

Шло время, возле норы появились следы маленьких лапок. И однажды егерь, которого Зита хорошо знала, принес за пазухой единственного щенка. Вместе с ними пришла и Зита. Щенок на вид был чистокровной дворнягой, да еще на кривых и коротких ногах.

Тут вспомнили: прибегал осенью к охотбазе дворовый пес. Голова как у овчарки, туловище крепкое, а ноги короткие и кривые.

"Потому она и в нору сбежала, - смеялись егеря. - Стыдно было после Урмана с таким ухажером связаться. Первый раз "дворянина" принесла".

Давно уже не было Урмана. Смерть от кабаньих клыков - обычная смерть для зверовой лайки. Необычным было появление Урмана на этом свете...

Напряженные лица охотников, сжимающих ружья. Лай собак. Егерь длинной жердиной шурует в челе занесенной снегом берлоги. Высунулась медвежья морда. Чуть запоздали выстрелить. Прыжок зверя, рев собак, беспорядочная стрельба... И вот, наконец, собаки рвут гачи лежащей на снегу медведицы. Люди еще не решаются подойти к ней. Егерь поднял жердину, ткнул в мохнатую тушу. Она заколыхалась, но никаких живых движений. Только после этого стали опускать ружья, вытирать пот на лицах, кто шапкой, кто рукавом.

А в стороне, на снегу, вытянув, как в прыжке, лапы, неподвижно лежала лайка. Под животом пятно крови. Если бы она не задержала медведицу, неизвестно, чем бы все кончилось. Зверь и так был убит на пределе, упал почти на стволы.

- Смотрите, что такое?! - крикнул один из охотников. Внутренности, вырванные из лайки, шевелились. Это был щенок...

Совсем не веря в удачу, егерь сунул его за пазуху, принес домой. И не напрасно: выкормили из соски. Вот так и появился на свет Урман...

Это лишь то, что знаю об Урмане и Зите я. А сколько разных охот, сколько всяких событий помнит эта невзрачная на вид небольшая собака, лежащая в конуре...

Недавно позвонил брат: "Приезжай, посмотришь, что Зита вытворяет. Третью куницу со старушкой без выстрела беру. Гонит на сухое дерево, куница на ломких ветках срывается, и Зита ловит ее на лету. Даже на видео снял, как она это делает. Надо брать щенка, какого-нибудь маленького Урманчика, пускай учит, пока жива".

Анатолий Севастьянов

Исчезли пирожки... Виновник сидел перед кухонным столом, помахивал "баранкой" и как ни в чем не бывало смотрел на хозяйку - не перепадет ли еще чего-нибудь вкусного?

- Эх ты, скотина. Надеялась на тебя, как на каменную гору, а ты вон что наделал. Пошел прочь!

Шарик - ни с места. Только перевел свой взгляд на меня. По тону речи вроде бы ругают, а за что - неизвестно. Не объяснит ли хозяин?

Ткнуть бы носом в пустое блюдо, да взгреть ремнем, Вот и объяснение. Простое. Его и дурак поймет. Только стоит ли? Вот вопрос.

Шарик до этого случая жил у нас уже почти год, и в пределах досягаемости его носа не переводилась в доме какая-нибудь снедь. Ни сам ни разу не тронул, ни кота Митрофана близко к запретным лакомствам не допускал. Случалось - по целому дню оставался в доме за главного, и хоть бы что. А тут - на тебе, пирожки!

Прошло с месяц. Инцидент был предан забвению, и вдруг... На сей раз объектом собачьей агрессии оказался винегрет. Самое возмутительное было то, что Шарик принялся уничтожать его у нас на глазах. Подошел к столу, оперся о край его передними лапами и пошел уписывать. Пока мы с женой опомнились - спасать стало уже нечего.

Не люблю в отношении с собаками рукоприкладства, но тут не выдержал - стегнул пса полотенцем, благо оно у меня на плече оказалось. У лайки зимой шуба богатая, а вафельное полотенце - не ахти какая страшная вещь. Тем не менее Шарик взвизгнул. Не от боли, надо полагать, а с перепугу. Отскочил на середину комнаты и смотрит своими карими глазами. Уши приложил и полуопущенным хвостом повиливает. На собачьей морде так и написано:

- За что это вы меня так?..

Прежний хозяин Шарика, старик Ефим Кокорин, продержавший его со щенячьего возраста до второй осени, славился когда-то на весь район как лучший охотник и великий спец по собачьему делу. Плохих собак у него не бывало. Шли одинаково хорошо и на белку, и на соболя. Не боялись и медведя. Да что толку в добрых собаках, будь они хоть золотые, если старческие немочи одолевают? Махнул Кокорин рукой на промысел и поехал доживать свои дни к сыну в город. Накануне отъезда пристроил своих любимцев, как сам выразился, в верные руки. Черная как уголь Галка, одногнездок Шарика, стала достоянием нашего соседа Ивана Дементьевича, а Шарик поселился у нас. Приведя его, старый промысловик дал псу такую аттестацию:

- Ты, Михалыч, не сумлевайся в кобеле-то. Умнющая животная. Все как есть понимает, только что говорить не может. На счет этого, чтобы напроказить, стащить чего ни то - боже упаси! Скорее с голоду пропадет, а тронуть - ни-ни...

Все это оказалось так. Но пирожки... Но винегрет... Мы с женой и так и сяк пытались найти объяснение заскокам в собачьей психологии, но никакого объяснения не находилось. Пытались даже ставить эксперименты: то "забудем" на табуретке, а то и просто на полу котлету или блюдце сметаны... Но все эти эксперименты оказывались "грубой работой". Они лишь прибавляли Шарику забот. То нужно было оберегать от кота лишь одно место - в углу возле двери, где мы хранили продукты, которые не имело смысла замораживать, теперь таких мест бывало и два и три.

По всему выходило - Шарику доверять можно. Но мы уже не доверяли. Пёс это недоверие как-то чувствовал и, похоже, тяготился. Не стало в нем прежней веселости, с которой он относился к нам раньше.

Вывел нас из этих зоопсихологических дебрей Иван Дементьевич. Дело было так.

Приходит он как-то вечером. Шея полотенцем обмотана, щеки жаром пышут, из-под шапки пряди мокрых волос выглядывают. На лбу, несмотря на изрядный мороз, испарина. Подмышкой - веник распаренный. Догадаться нетрудно - только-только из бани человек вышел.

- Не помешал? - спросил он.

Отвечаем - нет. Очень, мол, рады. Тем более в бане и мы, дескать, были. Чаевать собираемся.

- Значит, в аккурат получается. Простыл я малость в тайге-то. Пришлось на неделю раньше срока выйти. Смотрю - дом на замке. Старуха, говорят, к дочери погостить уехала. Хоть обратно в тайгу подавайся.

- Так у нас и оставайтесь.

- Спасибо на приглашенье. Не только останусь, еще и лечиться буду.

С этими словами Иван Дементьевич достает из кармана полушубка бутылку, заткнутую тряпицей. Сквозь зеленоватое стекло бутылки просвечивают какие-то корешки и листья.

- Каменный зверобой. Коли на сон грядущий натереться этим снадобьем - вся простуда к лешему вылетит!

Направление разговору дано. Тема - охота, промысел. В этом деле распорядок может быть разный, но конец всегда один - медведь. С чего бы не начали охотники-сибиряки, в какую бы сторону не уклонялись, а до "медвежьих" случаев непременно договорятся.

Не помню в точности всех извивов нашей беседы. Но твердо знаю - не миновать бы и на сей раз медведя. Для перехода к этому зверю уже и мостик появился. Им, этим мостиком, оказался кобель, которым владел мой собеседник назад тому лет тридцать. Звали того пса, если память не изменяет, Бурмой, и был он до того, по словам рассказчика, лют, что один сажал медведя и заставлял его реветь благим матом.

Но тут вмешалась в разговор моя супруга:

- Вот, вы, охотники, всегда так. Ружье ли у вас давно было - бой, как в сказке. Собака ли, опять же не есть, а была когда-то - хоть еще сто лет живи, такой не увидишь. Зато тех, кто вам теперь белку да соболя ищут, хоть будь она того лучше, никогда добрым словом не помянете. Почему это?

- Потому, Марья Степановна, что добрая собака без доброго охотника -пустое место, одна шкура на мохнатки. Собакой хвалиться - все равно как самим собой, промыслом своим хвастать.

- Не иначе боитесь - сглазят?

- И это есть. Как, Михалыч, ведь сглазят?

Мы все расхохотались. Марья Степановна снова задала вопрос: - Собак, которые в рыбалке толк знают, держать вам, Дементьевич, не приходилось?

Старик понял вопрос по-своему и чуть было не обиделся.

- По вашему, выходит, что охотник ни расскажет, то и приврет малость. Так, хозяюшка?

- Бывает - и не малость. По своему знаю (кивок в мою сторону). Да я не про то совсем. Шарик-то у нас рыбак!

- Это как же понимать?

- Пусть хозяин рассказывает. Недосуг мне, глазунья пережарится.

Пришлось по настоянию гостя поведать об одном курьезе. Суть дела сводилась вот к чему. Минувшим летом мы с женой в свободные вечера занимались ловлей сигов на донные удочки. К сожалению, кроме сигов, на свете есть еще ерши. Мы их своей любовью не жаловали. Попадались - бросали. Шарик же находил вкусными. Когда клевал сиг и конец удилища рывком сгибался к самой воде, пес и ухом не вел. Но стоило кончику удилища мелко задрожать от поклевки ерша, Шарик мигом оказывался рядом и проявлял все признаки волнения - нетерпеливо перебирая лапами, повизгивал - ждал, когда вытащим очередного колючего "мерзавца".

Иван Дементьевич смеялся до слез и, подозвав Шарика, трепал его за загривок, приговаривая:

- Вот, животина, так животина. Ерша в первый сорт произвел. Здорово!

Потом, оборвав смех, почему-то вполголоса спросил:

- А со стола он у вас, часом, ничего не таскает?

- Было, - со вздохом сожаления ответил я...

- Пирожки... Винегрет... - эхом отозвалась на кухне Марья Степановна.

Старик заставил рассказать об этом со всеми подробностями. Зачем-то спросил, где мы в те дни бывали, кто из посторонних и по какому случаю заходил. Мы, оказывается, никаких нужных подробностей не помнили, а то, что припоминалось, было, по мнению Ивана Дементьевича, не стоящим внимания.

- Не то, нет, не то все. Ерунда! Не в этом дело. Вы лучше вот что скажите... Ладно! Сейчас сами увидите - что к чему.

Хозяйка пригласила за стол. Усевшись, Иван Дементьевич выбрал среди ломтей нарезанного хлеба горбушку, покапал на нее из бутылки и бросил под стол. По комнате распространился горьковатый запах микстуры, в котором нетрудно было распознать и пары спирта.

Шарик, лежавший до того у порога, насторожился. Его черный блестящий нос ловил что-то очень интересное для собаки. Пес встал, подошел к нам с одной стороны, с другой, удостоверился, видимо, что все так, как подсказывает нос, и не спеша отправился на кухню, а затем без лишних околичностей - к столу. Опирается на его край передними лапами и нацеливается на миску с мясом.

- Нельзя! - кричу я, всё еще ровным счетом ничего не понимая.

Шарик нехотя оборачивается. Ни тени испуга в его взгляде. Наоборот - морда его выражает полнейшее недоумение. Снова движение в сторону миски...

- Пошел вон, мерзавец! - Марья Степановна бурей влетает на кухню, ищет чем бы "угостить" обнаглевшего пса. Тот, видя что дело оборачивается скверно, поджав хвост, в два прыжка оказывается у двери, распахивает ее и исчезает в клубах морозного пара.

Мы с женой в полной растерянности, а Иван Дементьевич, похохатывая, словно после удачно показанного фокуса, достает из-под стола корку, брошенную туда в начале эксперимента.

- Поняли? - спросил он, поглаживая бородку. - В этом вся и заковыка.

- В чем, собственно?

- В зверобое!

Видя, что мы все-таки ничего не можем взять в толк, Иван Дементьевич пустился в объяснения.

- В винном духе, стало быть все дело-то. Зверобой на водке настоен. Тут Ефим Кокорин повинен. Как старуха его представилась, жил один. Коли занеможет, сходит к соседям в баню и этим самым зверобоем лечится. В его годы, известно, хворь не скоро выгонишь. Лежит в избе дня два-три, а то и всю неделю. Пока здоров, собакам в избу ходу ни-ни. А тут скукой сам закличет, да чем ни есть со стола угощает. Бывает уснет, так они и сами, что поближе стянут. Ефим опять же стерпит - дескать в гостях собаки, пускай пользуются. Те раз от разу привыкают. Случилось, проспится Кокорин - на столе чисто и тарелки вылизаны, а ругать собак или там бить их - боже упаси! Сам повадку дал.

- Позвольте, - проговорил я в замешательстве, - выходит, и с пирожками, и с винегретом случай получился из-за.,.

- Из-за выпивки? Точно. Больше не из-за чего было Шарику вашему варначить.

...Жена недоуменно смотрит на меня, я на жену. Иван Дементьевич, видя наше смущение и прекрасно зная, что пристрастия к "зеленому змию" за нами не водится, все же ехидно улыбается и резюмирует:

- Выходит, согрешили! Раз к вам в те дни никто не приходил...

Он выразительно разводит руками - дескать, сколько не оправдывайтесь, факты - вещь упрямая.

Так бы и остаться нам "на подозрении", да супруга моя вдруг вспомнила одну подробность:

- Пленки!

- Что пленки? - не понял я.

- Пленки спиртом сушил! Торопился к самолету негативы приготовить. А спирт потом в помойное ведро выплескивал. Оба раза ведь так было. Помнишь?

- Верно ведь, черт возьми! Значит, у Шарика условный рефлекс на запах спирта...

- Как, как? - переспросил наш гость.

- Взяла, к примеру, собака в рот кусок мяса. От его вкуса у нее сразу начинает работать слюнная железа. Или махнули возле глаза невзначай чем-нибудь - глаз зажмурился. Такие вещи академик Павлов назвал безусловным рефлексом. А может быть и так. Кормят собаку и одновременно дают какой-нибудь сигнал. Ну, там колокольчиком, что ли, позванивают. Повторят несколько раз, и получается, что достаточно колокольчику брякнуть, а слюнные железы уже и заработали, хоть мясом даже не пахнет. Вот это и есть условный рефлекс.

Иван Дементьевич внимательно слушал мои рассуждения, не забывая при этом воздавать должное всему, что было на столе. Когда с объяснениями было покончено, он понимающе кивнул головой. Допил шестой стакан чая, вытер клетчатым платком лоб и, полуобернувшись ко мне, сказал:

- Это все по науке. Теперь слушай, как по-нашему, по-таежному выходит. Расскажу, как с отцом первый раз на промысел пошел. Было мне в ту пору лет двенадцать. С дробовичишком шомпольным за рябками да утками уже ходил года два, а на промысле бывать еще не приходилось. Едем, значит, мы в наш ухожий - от радости песни пою. Про себя думаю - ну, теперь настоящий охотник. Радуюсь! Только этой радости ненадолго хватило. В первый же день, как отвозчиков домой отпустили, пришлось пригорюниться. Думал, в тайгу-то едучи вместе с отцом ходить будем или он мне, на худой конец, которую-нибудь из своих собак даст. Не тут-то было. "Ходить, - говорит, - будем порознь". И собаку не дает. "У тебя свой кобель есть, первоосенок. Пускай сам научится белку искать, не то может стать пустобрехом. Со старой собакой ему найти белку не успеть, будет на готовую лаять, да к тому и привыкнет. Вот тебе ручей. Иди по нему до обеда одной стороной, а с обеда переходи на другую, и к избе. Коли заблудишься - найду".

Пошли. Не успел я от избы на сотню сажен отойти - слышу, отцовы собаки залаяли, белку нашли. Первоосенок мой, Коршуном звали, к ним. Малость погодя, слышу визг. Отец моего кобеля лупит, чтобы на чужой лай не бегал. Отлупил, видать, не худо - больше ни разу не бегал. Ладно. Идем вдоль ручья, как батька велел. Первоосенок мой которую белку найдет, которую пропустит. Снежок перста на два лежит - следы-то видно. Перед закатом возвращаюсь к избе. В паняге восемь хвостов. Малость погодя и отец приходит. У него двадцать белок добыто, да колонок в придачу. На другой день, да на третий вроде все так же. Меня обида берет - почему Коршун на колоночьи следы и глядеть не хочет? А тут, дней эдак через пять, попал я в такой ручей, где по тальникам сплошной заяц. Что же ты думаешь? Плюнул Коршун на белок и давай зайцев гонять. Я в тот день всего двух белок принес, да и тех самоглядом нашел. Вот тебе и промысел! И заметь - когда пустой идешь, всегда пуще пристанешь. Так и тут. Еле-еле к избе приплелся. Но все-таки схватил прут, и ну Коршуна выхаживать. Луплю и приговариваю: "Ищи, сукин сын, белку. Не гоняй, подлец, зайцев". Потом свалился в избе на нары и плачу навзрыд. И на промысел никудышный обида берет и кобеля жалко.

Отец сидит, трубку курит и ни гу-гу. На утро, только собрался я в тайгу идти, батька ка-ак врежет мне по спине хворостиной! "Ты что, тятька, дерешься?" Молчит и снова меня хворостиной по боку. "Да ты что?" - опять спрашиваю. А он как залопочет, ровно косач на току: "Баля-баля тара-бара..." У меня шапка на волосах заподымалась.

Все, думаю, спятил тятька! Кинулся что есть ног прочь от избы. Оглянулся, а батька стоит и во все горло хохочет, меня рукой манит, поди, мол, сюда. Подхожу да посматриваю - куда бы, случись чего, стригануть. "Понял, - спрашивает, - за что тебя огрел?" Мотаю головой, нет, не понял. "То-то и оно, - говорит, - не поймешь. Ты вечор кобеля своего выходил вроде бы за дело. Только он тоже ничего не понял. Собачий ум не человечий. Что ты ему там, когда лупил, про белку да зайцев присказывал - пустое дело. На заячьей тропе надо было выстегать. Вот тогда и кобель бы понял".

В скорости, как понаторел мой первоосенок белку искать, стали мы с отцом одной тропой ходить. Вот тут-то настоящее ученье и пошло. Другой раз собаки побегают, побегают, а доискаться бельчонки не могут. По мне - проще бросить да другую искать приняться, меньше, думаю, времени на это уйдет. Отец другую политику держит. "Лучше, говорит, из десяти белок, чьи следы видел, все десять взять, чем из двадцати пятнадцать. Оно хлопот, вроде, и меньше, с выбором-то искать, да собаки избаловаться могут. Чуть задача потруднее - они и нос на сторону. Не улетела она, белка-то, тут где-нибудь. Умей найти". Смотришь - покрутился мой батя, покрутился, и - вот она, чернохвостая, сидит где-нибудь, притаилась. Замечаю с первого дня - идем в тайгу, отец за пазуху - то пару шенег, то калач. Вечером все это обратно на полку. Думаю, на тот случай, если доведется ночевать где-нибудь. На промысле это часто бывает.

Случилось нам добыть соболя. Отец тогда - еще соболь в панягу не привязан - достает из-за пазухи свой запас, из кармана комка четыре сахару и все это отдает собакам. Заставил и меня Коршуна покормить. Садится на колодину, закуривает и такие речи ведет: "Это, сын, гостинцы-то собакам за богатую добычу. То пойми: для нас с тобой белка - деньги. Для собаки она - еда, стало быть, забот стоит. Для нас соболь - большие деньги. Хороший-то он больше сотни белок потянет. А собаке какая в нем корысть? Зверек хитрый. Покуда его выследишь, хлопот положить нужно много. А за что, спрашивается? Почитай - за так. Коли хочешь; чтобы собака искала соболя или там колонка с азартностью, покажи ей в этом деле интерес. Как добыл, так и покорми чем-нибудь хорошим. И для первого разу не жалей, чтоб запомнилось крепко!"

- Так это же и есть то самое, что называется "создать условный рефлекс", - перебил я рассказчика.

- Выходит, оно самое. Так, слушайте дальше. Задумалось отцу сводить меня в гости. В тайге у нас соседи были, два брата - Семен да Алексей. Если с промысла идти, дня два до них ходу. Ладно, отправились. Покуда добрались, бельчонок десятка четыре добыли, да пару собольков. Являемся. "Здорово! Здорово!" Зовут нас в избу - как раз к ужину поспели. Отец вешает понягу повыше, закуривает, разговор заводит. "Как промышляете?" - спрашивает. "Какой у нас супротив вашего промысел, - отвечает один братан. - Маета одна!" "Что так?" "Да собаки, лешев скот, ни рожна не ищут. Бельчонку - так, мало-мальски, через пятое на десятое, а соболя и вовсе ни в какую". Смотрю я да про себя думаю - как же они сердешные, собаки-то ихние, хорошо будут искать, коли у них, кабы не кожа, кости бы развалились? И морозов подходящих еще не было, а бока все опаленные. Мерзнут, стало быть, да к огню жмутся. Заморены, видать, еще до промысла. Слышу - отец братанов за это же самое песочит. "Не иначе, - говорит, - бабы на собачьем харче копейки сберегали. Зато теперь многих рублей не досчитаетесь". Ну, какие еще промеж них речи были - пересказывать долго. Крепко их батя мой ругал. Те помалкивали. Знают - их недогляд. На обратном пути родитель мой спрашивает: "Смекаешь, зачем в гости ходили?" "Как, отвечаю, не смекнуть - собак смотреть". "То-то, вот. Мотай на ус, во что дурная скупость может обойтись". С тех пор, почитай, прошло лет сорок, а эти самые, как их...

- Рефлексы? - подсказывает Марья Степановна.

- Во, во - рефлексы. Рефлексы эти у меня по сей день живы. Как увижу - охотник собаку голодом морит или за зря шпыняет ее, так руки и зачешутся - по шее накласть!

...За дверью слышится царапанье. Впускаю Шарика. Морда в морозном куржаке.

Обходит все углы, сверяется - все ли в порядке, не нашкодил ли кот Митрофан. Затем подходит ко мне и тычет в руку холодным носом. Ему тоже нужно, чтобы почесали за ушами. Добившись своего, пес от удовольствия закрывает глаза.

- Да-а-а... По науке ума собаке иметь не положено, значит, - ни к кому не обращаясь, в раздумье произносит Иван Дементьевич. - Однако, что ни говори, умишко какой ни то определенно есть. Как соображаете?..

В. Никольский

В достопамятные времена, когда еще проводились соревнования по натаске охотничьих собак, поехал один охотник, назовем его, к примеру, Иваном, на такие соревнования со своей лайкой-медвежатницей. Поехал вне конкурса, просто посмотреть, потому что сам относился к такому спорту весьма скептически.

Для притравы собак был специально привезен медведь, прошедший уже не одно такое соревнование и отличавшийся покладистым характером. Даже треплющих его за "штаны" лаек он не "казнил", перебивая спину, а отбрасывал несильными (с медвежьей точки зрения, конечно) затрещинами.

Соревнования эти проходили вблизи пионерского лагеря, и ребятни на потеху прибежала масса. Целый день они смотрели, как лайки драли бедного мишку, оценивали собак, а Иван наш только посмеивался.

К вечеру соревнования закончились. Владельцы собак разъехались. Остались только хозяин медведя со своим подопечным в клетке (за ними позже должен был приехать грузовик), пара мужиков из пионерлагеря, да Иван, которому лень было давиться с собакой в автобусе. И он договорился с хозяином медведя, что тот возьмет его и собаку с сойой в машину.

Развели костер, достали бутылочку (а скорее всего, и не одну), разговорились. На огонек прибежали несколько пацанов из лагеря, принеся с собой котел перловки с мясом, оставшийся от пионерского ужина. Грузовик запаздывал, и кашу, которую сначала хотели употребить сами, решили отдать изголодавшемуся за день косолапому.

Между тем зашел разговор о сегодняшних соревнованиях, и Иван позволил себе скептическое замечание насчет способностей состязавшихся псов. В ответ тут же последовала ехидная реплика, что сам-то он свою собаку не натравливал, видать, она только белок шугать горазда. Ивана задело за живое. Слово за слово - возник спор. Разгоряченный "белоголовой", Иван решил утереть всем нос и не успел никто опомниться, как он открыл клетку и затолкнул свою лайку к мирно вкушавшему кашу медведю.

Все остолбенели, ожидая неминуемой кровавой развязки. Сам мишка, обалдев от такого поворота, прервал трапезу и с изумлением уставился на непрошеную гостью. А та, недолго думая, с остервенелым лаем кинулась на него. Медведь, не ожидавший такого напора на собственной территории, попятился и забился в угол. Лайка тут же успокоилась и, развернувшись, начала... уписывать мишкину кашу. Она и сама целый день не ела. Каша быстро исчезала, и медведь, почуяв неладное, решил было восстановить статус-кво, но, получив мгновенный отпор, с позором вернулся в свой угол.

Тем временем забеспокоился хозяин медведя. Так собака весь продукт сожрет, а что его питомцу останется? Он начал "наезжать" на Ивана. Лезь, мол, в клетку и убери свою псину, а то я ее боюсь.

"Ага!" - отозвался Иван, протрезвевший от собственного поступка. - "Там же медведь!"

Но медвежатник настаивал и, перекрестившись, Иван шагнул в клетку, слыша сзади ободряющие слова: "Не бойся, он не кусается".

Но медведь, решивший, видимо, что человек тоже пришел поесть из его котла, думал иначе. Он с рычанием шагнул к Ивану и тот отскочил в сторону, оставив между собой и косолапым собаку. Остатки хмеля слетели в одно мгновение. Медведь секунду подумал и, решив не беспокоить нервную псину, двинулся вдоль стеночки. Иван тоже.

Так они с минуту водили хоровод вокруг ужинающей собаки, пока она не наелась и, сыто отрыгнув, снова не загнала хозяина клетки в угол. Только тогда Иван смог выскочить наружу, а за ним, спокойно повиливая хвостом, вышла заметно располневшая лайка.

Пришлось обоим мужикам - и Ивану, и посрамленному медвежатнику - идти в лагерь. Один отправился покупать у сторожей проспоренный "пузырь", а второй - выпрашивать у поварих еще каши, чтобы все-таки накормить медведя, которого обожрала его собака. Все равно ведь пионеры перловку не едят!

...Ну а грузовик, как водится, пришел только на следующее утро.

Дмитрий Грунюшкин