Золотой

Александр тут не про охоту,а про испытания.Твоё мнение,нужен парный диплом по лосю или нет.Однако.

Умка Егор Ботов проснулся от холода. Голова болела, тело ныло, как после тяжелой работы. Во рту сухо, а язык, как клешня у рака, - за все цепляется и плохо слушается. Со стороны спины ему было тепло и приятно. - Где это я? - произнес он вслух и стал шарить рукой за спиной, пытаясь понять, откуда идет тепло к пояснице. Нащупав теплый мех, он услышал легкое поскуливание и почувствовал прикосновение шершавого языка к щеке. - Умка! Так это ты, сердешная! - воскликнул Егор, тронутый преданностью любимой собаки. Не впервые Егор просыпался в своем сарае после очередной выпивки и каждый раз в недоумении озирал его стены и долго не понимал, где он. - Опять я, подлец, вчера набрался! - злясь на себя, проговорил Егор. Умка выразительно поглядела на хозяина и, как привыкла, легла рядом, прижавшись к его спине. Хозяин и она всегда так отдыхали на привалах в тайге. - Умница ты моя! Лежи, грей, - сказал Егор и задумался. А задуматься было над чем. Вспоминая последние месяцы своей жизни, он с удивлением спрашивал себя: как могло случиться, что он, Егор Ботов, лучший бригадир охотников коопзверопромхоза, чья фотография постоянно висела на Доске почета, так низко опустился, что потерял доверие и уважение людей? Как-то не верилось, что он, лучший стрелок-следопыт, сильный и неутомимый, теперь лежит в похмельном бессилье в сарае на соломе, укрытый овчинным тулупом, рядом с собакой. "Наверное, Оля укрыла", - подумал он и вспомнил, как вчера шел домой и кричал, чтобы соседи слышали, что вот он пьян, но жену уважает и любит и в наказание будет спать в сарае. Вспомнив это, Егор скрипнул зубами и застонал от стыда - перед собой, женой, сыном и соседями. Умка сидела рядом, и Егору казалось, что и она с укоризной смотрит на него. С чего все началось, ведь до этого он жил в почете и уважении? Егор сел, обняв руками колени. Он помнил, как вернулся с армейской службы в родное село. Классному механику-водителю, ему сразу дали новую автомашину, а затем предложили и должность завгара, но он, к удивлению сельчан, отказался и пошел к директору коопзверопромхоза Алексею Васильевичу Фролову проситься в бригаду охотников. Его просьбу поддержал охотовед Илья Андреевич Косов, и Егор Ботов был зачислен штатным охотником. Егор уважал охотоведа, умный он человек. Сегодня много говорят и пишут о бригадных методах работы, а Косое уже двенадцать лет назад упорно внедрял этот метод, создал четыре бригады. Через год работы Егор стал бригадиром, а через три - его бригада достигла таких результатов, что о ней заговорила областная печать, а зарплата охотников поднялась вдвое. Охотовед учил их передовым методам работы, как сохранить маточное поголовье, учитывать дичь и какой процент ее изымать из угодий. За бригадой закрепили угодья, и как-то незаметно она стала полноправным хозяином своего охотничьего участка. Работали с увлечением, заботливо, и результат сказался. Бригаду занесли на Доску почета, а Егора не раз приглашали на районные, областные слеты и совещания охотников, где он делился своим опытом. Личная жизнь у Егора тоже удалась. Приглянулась ему ладненькая медсестра Оля Быстрых. Застенчивостью, скромностью и каким-то удивительным девичьим обаянием она тянула к себе, как магнит. Они подружились, и через месяц Егор понял - без Оли ему не жить... Затем была свадьба. Родился сынок Сережа. Это было счастье. Живи, радуйся, работай от души, и вдруг такое... Егор в волнении стал шарить по карманам, ища папиросы. Он прикурил только от четвертой спички, дрожали руки, но дрожали они уже не с похмелья, а от волнения. Началось же все с того дня, когда к ним в дом рябой пронырливый Степан Кучерявый привел пожилого интеллигента. - Вот, Яков Абрамович, это и есть Егор Батов, лучший добытчик мягкого золота, - вкрадчиво проговорил Кучерявый. Егор помнил, как они с Олей растерялись при виде столь хорошо одетого в роговых очках солидного мужчины. - Яков Абрамович! - представился гость, пожимая им руки. - Я из центра и... не надолго. Мне хотелось бы познакомиться поближе с вашей семьей, бытом и поговорить с вами, Георгий Иннокентьевич, о вашей работе. Ведь я человек заинтересованный. Если не стесню, разрешите остановиться у вас на сутки. - Пожалуйста, место есть. Располагайтесь вон в той комнате, - сказала Оля и кинулась в кухню готовить ужин. - Вы идите, Степан Васильевич, а то мы и так стеснили хозяев, - обратился Яков Абрамович к Кучерявому. Тот сразу ушел. Гость стал раздеваться, а Егор, войдя в кухню, шепотом спросил жену: - Как ты думаешь, кто он? - Может, корреспондент из газеты. Уж очень обходительный. Ты, Егорушка, с ним поаккуратней. Яков Абрамович к ужину поставил бутылку дорогого коньяка и, лукаво подмигнув Егору, весело проговорил: - Вот и поужинаем вместе. Люблю забиться в глушь, повидать жизнь глубинки. Хорошо! И мне польза и людям. Должность у меня такая - ладить с людьми и... помогать им... Егор после третьей рюмки охмелел, язык стал заплетаться, зато пропала скованность и робость перед гостем. Ольга смеялась, видя мужа захмелевшим. Она знала: Егор если выпьет, то добрей его человека нет. Это понял и гость и, разлив остатки вина, предложил тост за хозяина и хозяйку. Егора совсем развезло, а Якову Абрамовичу хоть бы что! - Вот чудно-то! - изумлялась Ольга. - Егор моложе, крепче, а поди же, охмелел. Даже в праздники ее муж пил не более трех рюмок и, как ни упрашивали его друзья, всегда был тверд. Егор отлично помнил, как после ужина гость предложил выйти на крыльцо покурить. Когда вышли, неожиданно на ступеньках появилась Умка. Она злобно оскалила на чужого зубы и, если бы не окрик хозяина, вцепилась бы в гостя. Егор тогда очень удивился: такую злость собака проявляла только на медведя, но чтобы на человека... не было такого никогда. Егор сейчас не мог уже вспомнить, как сумел гость уговорить его в конце сезона продать с десяток соболей для его пятерых дочек... Он помнил только, как отнекивался, ссылаясь на то, что бригадир, а бригада работает в котел, и таиться от ребят он не будет. - И не надо таиться от ребят! - воскликнул Яков Абрамович. - В бригаде ежегодно бывают излишки соболей от плана. Ведь прошлый год ты сколько мыкался с двенадцатью шкурками? Сдать-то их так и не смог. И пошли они в план этого года! - со знанием дела, убежденно закончил гость. Егору, действительно, надолго запомнились эти двенадцать соболиных шкурок. Когда до плана оставалось шесть соболей, то, как на грех, за несколько дней не сумели поймать ни одного зверька. Тогда капканы и плашки перенесли на другие путики - резервные. Вместо шести поймали восемнадцать соболей. Но, когда сдавали пушнину, приемщик принять "лишних" категорически отказался, ссылаясь на инструкцию. Шкурки так и хранились у Егора до нового сезона. Сколько он их проветривал, перетряхивал, пересыпал химикатами! В общем, помыкался, хоть плачь, хоть тащи на черный рынок. Соболь - дикий зверь, - продолжал вспоминать Егор, - ему не скажешь: нам нужно сто двадцать по плану и ни одним больше. А он, хитрюга, за нос долго водил. Не идет в капканы на самые "ходовые" приманки. Подойдет, понюхает и... стороной. И чего только ему ни предлагает охотник: и кусочки беличьей тушки, и лосиный ливер, и "сдобренные" отходы бойни, а он привередничает, не идет и все. И доходит до смешного: молодой охотник Вася Белибин рассердился и вместо мясной приманки укрепил в трех капканах беличьи хвосты, шкурки которых испортили росомахи. И что же? Диво, да и только - во всех капканах оказались зверьки! Нередко бывает и так, бригада рассчитывает за неделю взять тридцать, как минимум, соболей, а берет половину, хотя все учтено, проверено. И наоборот, как в прошлом году, думали поймать шесть-семь, а попалось - восемнадцать! А куда этих "лишних" девать? Приемщик не берет, ибо за излишек его взгреют. Остается одно: оставить на следующий год или на рынок. Вот так и уходит пушнина",- думал Егор и вспомнил, как Яков Абрамович попал в самое больное место, сказав, что вот, мол, и у тебя, может, будет дочка, так что, ты ей и не подаришь собольева воротничка?.. И тогда Егор представил себе маленькую пухленькую дочку, обязательно похожую на Олю, сердце его дрогнуло, и он обещал гостю помочь. "Наверняка лишние будут, - подумал он, - не возиться же с ними снова год, а деньги на всех..." Настроение Егора четко уловил гость и, потрепав по плечу охмелевшего хозяина, ласково заговорил: - Ну вот, Георгий Иннокентьевич, спасибо, что понял меня, отец всегда отца поймет. Я в мае приеду. - И вдруг, как бы спохватившись, спросил, глядя прямо в глаза Егору: - А рысей добываете? - Добываем. Каждый год четыре-пять. - Уважь, а, Егорушка! Жене исполняется пятьдесят. Вот подарочек будет так подарочек. Радехонька будет, уж! Егор почесал затылок, что-то обдумывая, но мысли путались, в голове был какой-то сумбур. Ему нравился гость, обходительный, интеллигентный и, как видно, заботливый отец и муж, у которого пять дочерей!.. - Да приезжайте! Яков Абрамович этого только и ждал. - Вот спасибо! Ты настоящий сибиряк. Знаю, слов на ветер не бросаешь. - На том стоим! - с достоинством ответил Егор. Утром, после завтрака, Ботов проводил гостя до автобусной остановки. По пути тот расспрашивал о работе, о ценах на меха и, только прощаясь, напомнил: - В мае, числа пятнадцатого буду. Уговор дороже денег, а я заплачу хорошо. Его глаза сузились, и казалось, он смотрит Егору прямо в душу. Помнит Егор, как он почувствовал смутную тревогу, но не знал тогда еще ее причины. Прошло несколько дней, и встреча с Яковом Абрамовичем стала забываться. Неожиданно Егора вызвали к директору. У него сидели двое мужчин. - Вот, это товарищи к тебе... - сказал Алексей Васильевич. - Мы следователи. Нам необходимо у вас кое-что уточнить. Нами задержан некто Капельман - спекулянт, скупщик мехов. У задержанного обнаружено два мешка шкурок ценных зверей на большую сумму. Часть этих мехов закуплена в нашем районе. Капельман неделю назад ночевал у вас. Расскажите, не упуская даже мелочей, как он у вас оказался, что говорил, что просил... Егор сразу все понял. Его бросило в жар. Он никак не мог собраться с мыслями... - Не волнуйтесь! Начните с того, как он к вам попал и откуда вы его знаете? Справившись наконец с волнением, Егор рассказал все, как было. Таить-то нечего. - Так, значит, пять дочерей у Капельмана? - улыбаясь, переспросил следователь. - Пятеро! - повторил Егор и понял: дочерей у Капельмана нет, просто он клюнул на удочку, находясь под хмельком... Дальнейшие события прошли, как в тумане или в кошмарном сне... Егор смутно помнил суд над Калельманом, где он проходил как свидетель; как потом директор зачитывал на общем собрании частное определение суда; как на собрании бригады его освободили от должности бригадира. - Пусть заслужит доверие снова, а там видно будет! - высказал общую мысль лучший охотник бригады Кустов. Его уважали за честность и справедливость, за большую физическую силу и знание охотничьего дела. Кустов и был избран бригадиром. Прошло три дня, а Егор все никак не мог прийти в себя. Работа валилась из рук. В поселке его все знали и слышали об этой истории. Молва ходила разная, и Егор понимал: многие осуждали его, хотя виду не показывали. На четвертый день после суда Егор шел домой в подавленном состоянии. У чайной стояли двое знакомых плотников. - Здорово, Егорша! - приветствовали они его.- Ты что как туча? - А чего веселиться-то? Вы же знаете мою дурацкую историю. - Э-э... Плюнь на все! Пойдем с нами, посидим, поговорим, пропустим по маленькой, глядишь, душа-то и отволгнет. - Пошли! - согласился Егор и подумал: "Выпью немного, может, на душе полегчает". Действительно, после третьей рюмки Егор почувствовал себя раскованно, люди показались приветливее, мир добрее. ...К вечеру Егор шел домой под хмельком. Мысль о проступке его больше не терзала. И он, ходивший последнее время подавленным, старавшийся избегать разговоров с соседями и знакомыми, теперь бодро здоровался и даже шутил с ними. Дома его ждали жена с сыном. Увидев, что муж пьян, Оля встревожилась, а Сережа с недоумением и испугом уставился на отца. Он первый раз видел его таким. От друзей-мальчишек Сережа знал, что отец попал в какую-то неприятную историю. И все же, чтобы ни говорили, Сережка верил - его отец самый хороший, самый сильный, самый лучший охотник! Отец любит маму, они так весело и дружно живут. А сейчас... Хоть и пьян был Егор, но понял - жена и сын испуганы. Он еще раз посмотрел на них виновато, взял тулуп и сказал: - Прости, Оля! Не бойся. Это первый и последний раз. Мешать и беспокоить не буду. Лягу в сарае, на сене. Как ни уговаривала его жена лечь в доме, Егор не согласился и ушел в сарай... Неделю Ботов не пил, работал хорошо, но ходил как в воду опущенный и, чтобы отвлечь себя от тяжелых мыслей, снова выпил, и снова ночевал в сарае. С тех пор так и пошло... Его поведение дважды обсуждали на собрании бригады. Егор еще больше замкнулся, хотя отлично понимал - во всем виноват сам. Он стал стесняться ребят из бригады, избегал знакомых. Дальше так продолжаться не могло, и Ботов уволился из хозяйства. Он поступил работать оператором в котельную, где сутки дежурил, а трое был свободен. Охоту же бросить не мог и заключил договор на добычу пушнины уже как охотник-любитель. Неожиданно к нему домой пришел секретарь парткома Андрей Васильевич Силин. Егор даже растерялся, когда увидел его входящим во двор. Силину до всего было дело. Он знал всех, и все знали его. Силину верили, Силина не только уважали - его любили. Коммунист с высокой моралью, он жил открыто и честно. Егор слышал, что Андрей Васильевич перенес серьезную операцию желудка и только на днях вернулся домой. Долго они разговаривали. Разговор был по душам и не очень приятный для Егора, но странное дело - ему было как-то хорошо с этим человеком. Уже прощаясь, Силин сказал: - Не выдержишь ты долго, Егорша. Бойлерная - не твое дело. Твое призвание тайга! А тайга, она, брат, манит и не только манит, а как магнит тянет... - Андрей Васильевич, не судите пока. Дайте прийти в себя. Да и ребят стыдно. А вы правы - вся душа там, в угодьях. - Это хорошо, что стыдно. Греха на тебе большого нет, я ведь все знаю и тебя, чертушку, знаю. После лечения я был в Москве у руководства. Инструкция по приемке пушнины будет изменена, и прошлый год не повторится. Ну, будь здоров! Ольгушке привет. Силин не спеша шел по улице. А Егор стоял и смотрел вслед этому прекрасному человеку, прошедшему через суровое горнило Отечественной войны, дважды раненному, имеющему более двадцати правительственных наград, замполиту полка прославленной дивизии генерала Родимцева. - Что же я делаю?! Ведь Силин был у меня на той неделе. Ну и росомаха я после этого! - воскликнул Егор и почувствовал, как его бросило в жар. Рядом оказалась Умка. Приподнявшись, она внимательно смотрела ему в глаза. Егор обхватил шею собаки, прижал к себе и с дрожью в голосе проговорил: - "Все, Умка! Завтра в тайгу. Хватит позориться. Силин верит мне, а ты тоскуешь..." Егор не договорил, уткнулся в пушистый собачий загривок и с минуту оставался неподвижным, пока комок, подкативший к горлу, не прошел... Ольга спешила домой на перерыв. Она тревожилась за Егора, но, войдя во двор и увидев его, коловшего дрова, сразу успокоилась. Егор повернулся, заметил жену, воткнул топор в колоду и, улыбаясь, пошел ей навстречу. В его взгляде, улыбке и движениях - сразу уловила Ольга - был прежний Егор, сильный, красивый и уверенный в себе. За обедом Егор предупредил жену, что завтра собирается в тайгу: - У меня два дня свободных, а договор на сдачу пушнины мне надо выполнить досрочно. Ольга с улыбкой потрепала волосы мужа, прижала его голову к своей груди и нежно поцеловала в широкий лоб. Егор почувствовал, как волна приятного тепла разливается по телу. Как был он ей благодарен. Ни слова упрека за все эти тяжелые дни, ни одной жалобы. Он порывисто встал, обхватил ее милую голову руками и быстро стал покрывать поцелуями ее щеки, глаза, губы, шею. Она застенчиво и мягко сопротивлялась, приговаривая: - Замучаешь, Егорша!.. Еще не проснулись вороны, а Егор уже стоял на лыжах. Уходя, он предупредил жену, что будет охотиться в Лосиной пади, и, посвистав обрадованной Умке, двинулся огородом к темневшей тайге. Ольга Смотрела ему вслед и почему-то тревожилась. Она не могла понять причину волнения, ведь не первый раз провожала мужа и на более удаленные участки, провожала спокойно, а сегодня... "Немного отвыкла я", - успокоила себя Ольга и пошла готовить сыну завтрак. Умка работала в этот день с таким старанием и азартом, что Егор, не дойдя до Лосиной пади, взял из-под нее восемь белок и куницу. И это по пути, в тех местах, где он уже охотился. Молодец Умка! Завтра в нетронутой Лосиной пади Егор надеялся удвоить добычу. Втайне думал о соболе - он там водился. Егор это знал точно. В Лосиной Нади, с краю покосных ложков, стояла старая маленькая избушка. В покос в ней почевали косари. Егор еще с лета подремонтировал избушку, поправил печку-каменку и теперь расположился здесь на ночлег. В печке ярко горели сухие дрова и закипал в котелке чай. Стало тепло, привычно и уютно. Умка, набегавшись за день, свернулась в углу калачиком и во сне дергала ногами. Кругом стояла тишина, изредка нарушаемая треском горевших поленьев и постреливанием красных угольков. Все так Г1ривычио, Дорого... Незадолго до рассвета Егор вышел из избушки. Надев лыжи, он двинулся через ложки к пади, а войдя в пихтач, пустил Умку в поиск. Егор шел вдоль ручья по более чистым местам, и лыжи легко скользили по неглубокому снегу. Он знал этот путь: вон там поворот ручья, слева спелый ельник, в котором лежит поваленная летней бурей огромная ель, там возьмет три-четыре белки, затем поднимется на пологий увал, где можно увидеть след соболька; дальше он обогнет кедровник, в котором постоянно водятся белки, колонии, куницы и нередок соболь. Недалеко, внизу пади, по густым мелочам осинника и Тальника постоянно жируют лоси, их следы Егор уже дважды пересекал. Когда охотник подходил к ельнику, где лежала упавшая ель, послышался лай Умки. Егор поспешил к собаке, чтобы быстрей высмотреть белку и добыть ее. Он оглядывал густую ель, под которой была собака, но зверька не видел. Егор решил зайти с другой стороны и, чтобы не обходить поваленное дерево, сняв лыжи, стал перелезать через него. Придерживаясь левой рукой за торчавшие сучья, он закинул правую ногу за ствол, и в этот момент Умку как подменили. Перестав лаять, собака бросилась к корням упавшего дерева, которые, как причудливые рога изюбра, торчали вверх, обросшие мхом. Егор глянул туда и обмер - там стоял пригнув голову, медведь. Шатун! Быстрым, заученным движением Егор достал пулевые патроны из бокового кармана дохи и только успел вложить их в патронники, как медведь кинулся на него. На гачах у него висела Умка. В какую-то долю секунды охотник сообразил, что нужно перенести перекинутую ногу назад, тогда он будет в выгодном положении, для медведя же дерево, хоть и небольшое, но препятствие, а это драгоценные секунды. Егор еле успел вскинуть к плечу ружье, когда медведь ринулся через дерево, стараясь с ходу подмять охотника. Но как ни силен был зверь, а тяжесть висевшей на гачах собаки не давала точно рассчитать прыжок, и медведь как-то боком, с секундной задержкой, перевалил через дерево, а Умка, сбитая сучьями, отлетела в сторону. Для Егора же эта секундная задержка была спасительной. Слегка откачнувшись вправо от прямого удара, охотник в упор, под левую лопатку сдвоил выстрелы - и в то же мгновение страшный удар опрокинул его навзничь. Теряя сознание, Егор успел почувствовать, что когти умирающего медведя, пропоров козью доху, свитер, белье и достав до тела, замерли... Егор очнулся. Умка лаяла и лизала его лицо, тормошила за куртку и рукав. Это помогло Егору быстрей прийти в сознание. Первое, что он увидел, когда открыл глаза, была лохматая туша медведя. Зверь лежал на боку, придавив ноги охотника. Левая передняя лапа его с вонзенными в доху когтями покоилась на груди Егора. Плечо ныло от боли. Пошевелив правой рукой, Егор обрадовался - рука цела и невредима. Он медленно вытащил ею когти и скинул с себя тяжелую лапу. Дышать стало легче. Умка, видя, что хозяин зашевелился, обрадовалась и ткнулась Егору под правый рукав, где и замерла, дрожа всем телом. Егор ласково провел рукой по ее загривку, левому боку и вздрогнул - рука была в крови. Повернув голову, он увидел рану во всю левую лопатку, из порванных мышц сочилась кровь. "Заклеить бы надо лейкопластырем", - подумал он. Но как это сделать, когда его ноги под многопудовой тушей медведя, а левая рука не работает? - Потерпи, Умочка... Потерпи! - проговорил Егор, прижимая к себе дрожащую, обессилевшую собаку. Отдохнув немного, охотник с трудом освободился от рюкзака. С правого плеча лямку стянул быстро, подсунув снизу под нее руку. С больного плеча скинуть лямку долго не удавалось, пока не догадался нагнуться к Умке, которая, ухватившись за лямку, стащила рюкзак. Хотя боль оставалась острой, ему стало полегче. Подтянув к себе рюкзак, Егор, придерживая его зубами, развязал одной рукой веревки, достал аптечку и, протерев снегом рану собаки, наложил лейкопластырь. Обессиленный, он прилег на спину. Умка примостилась у его бока. Так они и лежали рядом, набираясь сил. Наконец Егор попытался вытащить правую ногу, но остановила сильная боль в голеностопном суставе. "Неужели перелом?" - тревожно подумал охотник и вдруг осознал, что это только начало его борьбы за свою жизнь и жизнь собаки. Попробовал вытащить левую ногу и... О радость! Боли нет! Ногу постепенно вытянул, но унт остался под медведем. - Как-нибудь вытащу, - вслух проговорил Егор и ухватился за унт здоровой рукой. Умка тоже потянула. Унт медленно вылезал из-под туши и наконец показался весь. Отдохнув, Егор с трудом надел его. Теперь осталось вытащить больную ногу, и Егор стал обдумывать, как это сделать. Он долго приспосабливался. Нужно было упереться во что-нибудь спиной, чтобы левой ногой попытаться сдвинуть с правой ноги тушу. Но упереться не во что. Тогда Егор подвинулся к медвежьему - боку как можно ближе, правой рукой ухватился за ушко, унта, а левой ногой уперся зверю в бок. Упираясь ногой, он рукой потянул унт. Тот немного сдвинулся, но боль в ноге была такой острой, что на лбу выступила испарина, а в глазах потемнело. - Умка! Помоги, родная! - крикнул Егор и указал рукой, где надо ухватить. Умка знала, что делать. Она часто помогала тащить лодку или легкие санки, нередко, ухватившись за веревку, тянула из воды сеть. И сейчас она схватила зубами унт, на который показал Егор, и, уперевшись ногами, с урчанием потянула. Егор вложил в рывок всю силу руки и дернул так, что со стоном опрокинулся на спину, но ногу выдернул. Медленно, чтобы не вызывать сильной боли в плече и правой ноге, Егор перевернулся спиной к зверю и с большим трудом взобрался на медвежий бок. Еще раз проверил левое плечо и правую ногу, окончательно убедился, что плечо и голеностопный сустав вывихнуты, а ключица сломана. И плечо и нога опухли. До поселка без посторонней помощи, по всему видно, не дойти. В пяти шагах он увидел березку с рогулькой и смог до нее добраться ползком. Но, когда с помощью топора сделал костыль и, подложив в рогульку меховую рукавицу, попытался пойти, боль в ноге и плече оказалась настолько острой, что в глазах замелькали красные всполохи. При перестановке костыля подогнутая нога от малейшего встряхивания ныла. Такой способ передвижения не годился, и Егор снова сел на еще теплую медвежью тушу. Егор сидел, курил и внешне будто бы был спокоен, но тревога за жизнь нарастала. Он перебрал все возможные варианты и понял, что надежда только на жену. Егор знал, что, если он не вернется завтра домой, Ольга забьет тревогу и его начнут искать здесь, в Лосиной пади. Но это будет в лучшем случае через день-два, выдержит ли он? Умка подошла к хозяину и, как обычно, прижалась к его ногам. Егор осмотрел рану - лейкопластырь держался хорошо, и тут его осенило: надо Умку послать домой! Но дойдет ли, ведь она тоже потеряла много крови и до сих пор как-то нервно вздрагивает? "Умка должна понять, чего я от нее хочу, ведь не раз с полпути посылал ее к дому. Она всегда прибегала, лаяла, и Оля знала - скоро приду", - думал Егор, глядя на собаку. Но догадается ли Ольга о том, что случилось? Должна догадаться, как увидит рану. Егор решился, достал носовой платок, привязал его к ошейнику со стороны раны, прижался щекой к голове собаки и произнес повелительно: - Спасай, Умочка! Домой! Домой! Умка, что-то соображая, сделала несколько нерешительных шагов, остановилась, посмотрела в глаза Егору и хотела вернуться. Но он властно приказал вновь: - Домой! Домой! И собака побежала, а Егор смотрел ей вслед с верой и надеждой. Однако, пробежав шагов пятьдесят, Умка остановилась и обернулась. Егор крикнул: - Домой, Умка! Домой! - И только после этого собака скрылась за деревьями. Егор остался один. Он перезарядил ружье и стал думать, как развести костер. Свалившееся дерево сухое, не" как его перерубить, когда при незначительном движении боль становится невыносимой? Но огонь нужен, это тоже жизнь, и Егор осторожно, легким взмахом топора начал рубить. Когда стало смеркаться, запылал костер. Егор, обессиленный, лежал рядом. Боль была тупая, ноющая, и охотнику казалось, что еще немного, и он не выдержит... Половину расстояния до дома Умка пробежала довольно бодро, но вторая половина ей далась с великим трудом. Она часто садилась, отдыхала, снова поднималась и бежала трусцой, на галоп уже не хватало сил. Показалось село, донеслись звуки его жизни и такие знакомые запахи. А вот крайние дома и школа. Силы были на исходе и Умка не легла, а упала около школьного крыльца. Ее, еле плетущуюся, увидел из окна учительской завуч Николай Петрович Фролов и, когда она, обессиленная, упала, догадался, что с собакой творится неладное. Подойдя к Умке, он не сразу узнал ее: так она была измучена. Фролов погладил собаку по голове и, когда она поднялась на ноги, увидел рану, на которой, оторвавшись наполовину, висел лейкопластырь, а на ошейнике - узлом завязанный носовой платок. Николай Петрович знал от своего ученика, Сережи Ботова, что отец с Умкой ушли на промысел. Он оглядел собаку и понял: с охотником что-то случилось. Не прошло и часа, как четверо мужчин: Фрол Кустов, хирург Игнат Савельевич Андреев, охотовед Косов и Николай Петрович Фролов вышли из села. Впереди бежала Умка. Ей еще в учительской дали теплого молока, но она, полакав немного, хрипло взлаяв, направилась к двери. Всем своим поведением собака выражала нетерпение, и все поняли - зовет... - Только бы с дороги вышла на свой след, - озабоченно сказал Кустов. Он видел: собака идет из последних сил. Умка дошла до своего следа. Тогда ее завернули в мешковину и уложили на санки, а сами двинулись, размашисто передвигая охотничьи лыжи, по путеводной цепочке Умкиного следа... Стало темнеть. Костер догорал. У Егора уже не было сил не только нарубить дров и поддержать огонь, но даже двигаться, чтобы хоть немного согреться. "Вот так и пропадают люди в тайге", - с тоской подумал он и вспомнил охотоведа Косова, который настаивал, чтобы на промысел всегда выходили по двое. В случае беды один всегда поможет другому. "А что, если попробовать ползком", - мелькнула мысль, но Егор тут же отбросил ее. Охотник прижался спиной к остывающему медведю и тоскливо осмотрелся вокруг, впав в какое-то оцепенение. Вдруг в мелочах он заметил зверя, который шел прямо на него. Егор взял ружье, но уже в следующее мгновение к нему кинулась Умка! За ней в просвете деревьев виднелись люди. Переднего Егор узнал сразу, это великан Фрол Кустов, других он рассмотреть не успел: Умка бросилась на грудь, и Егор, обхватив здоровой рукой ее шею, прижался к собачьей морде щекой и, уже не сдерживая рвущихся наружу слез, зарыдал... А Умка радостно скулила, перебирала лапами, лизала Егору руки и наконец тоже замерла, уткнувшись в грудь вздрагивавшему от нахлынувших чувств хозяину. Когда ее везли сюда на санях, она смотрела с нетерпением вперед. До Егора оставалось не более километра, когда она вывернулась из мешковины и, превозмогая боль и усталость, бросилась в лес. Она чувствовала, знала, что хозяин ждет, и вот теперь они вместе, сидят, обнявшись, радостные, полные надежд, два живых существа - человек и собака! Осмотрев Ботова, хирург приказал развести три костра. Оказалось, что у Егора действительно вывихнут голеностопный сустав, сломана ключица и вывихнуто плечо. Игнат Савельевич решил вывих ноги вправить на месте, с плечом же дело обстояло сложнее. Пока укутывали и укладывали Егора в санки, Фрол Кустов осмотрел лежку медведя. Оказалось, зверь еще накануне задрал лося. Часть туши съел, а остальное мясо перетащил под выворотень и привалил хворостом. Там и лежал сам, стерег добычу. Егор вышел прямо на него. Умка не могла учуять зверя: ветер дул вдоль распадка - от нее к медведю. Опытного охотника удивило только одно: медведь был хорошо упитан. Обычно такие медведи ложатся в берлоги. Но, может быть, его кто-то стронул, поднял, отчего он и стал шатуном. Долго пролежал Егор в больнице. Ему дважды вправляли плечо. Понемногу стало легче, опухоль постепенно спадала, и боль в ключице беспокоила меньше. У него постоянно дежурила Ольга, навещали друзья по бригаде, приходили соседи и знакомые. Пришел и секретарь парткома Андрей Васильевич Силин вместе с охотоведом Ильей Андреевичем Косовым. Они долго беседовали, а уже перед уходом Силин спросил: - Скажи, Егор, можно ли было избежать прямого столкновения с медведем и его удара? - Можно, - не задумываясь, ответил Егор и, глядя на Силина, пояснил: - Я уже думал над этим, сам с собой всегда разберешься по совести. Вялый я был, вот в чем дело. Пошел в тайгу с похмелья. И была не только вялость, но и какая-то притупленность. Сначала белку не смог оглядеть, а потом долго копался, перезаряжая ружье, плохо слушались руки, пальцы, не смог вовремя отскочить и выстрелить раньше, по месту. Глупо, другого не скажешь... - Хорошо, что ты правильно разобрался. Запомни: в стакане людей погибло больше, чем в Тихом океане. - Все, хватит, поумнел. Не хочу больше быть дурным. Да и вам, Андрей Васильевич, и всем людям хочу прямо в глаза смотреть. - А индивидуалистом долго думаешь оставаться? - неожиданно с улыбкой вступил в разговор Косов. Егор сначала не понял, а потом догадался, о чем спросил охотовед. - Я все время думаю об этом... - А тут и думать нечего. Подлечишься - ив хозяйство, в бригаду. Мы уже обговорили все. Ребята будут ждать тебя. Директор в курсе дела, - сказал Силин. Вскоре они ушли, пожелав Егору скорейшего выздоровления. Закапало с крыш. Весна приближалась, а Егор еще лежал в больнице. Он чувствовал себя хорошо и был недоволен тем, что врачи не выписывали его. Пришла Ольга с Сергеем. Они долго гуляли по больничному саду, и Сережка в подробностях рассказывал, как Умку лечили и что она, "умнющая", даже не пискнула, когда ей зашивали рану, а при уколах только чуток вздрагивала. "Она теперь у нас на кухне долечивается", - добавил довольный Сергей, видя, как внимательно слушает отец. Прощаясь с женой, Егор незаметно от сына шепнул ей: - В сарае, в старом шкафу, стоит бутылка "Столичной". Отдай кому хочешь на... лекарство, что ли. В общем, чтоб ее и духу не было... Ольга удивленно посмотрела на Егора, а он, поцеловав ее, добавил: - Все, Оленька. Ни к чему она нам больше... Вскоре Егора выписали из больницы, и на второй день он, проводив жену на работу, а сына в школу, пошел в коопзверопромхоз. Ребята его приняли радушно, и вопрос о зачислении в бригаду решился быстро. Домой Егор шел окрыленный: жизнь опять была полна надежд. П. Осипов

На конец-то попался человек мысляший логично.Пиши Олег.Очень интересно.Однако.

Сны Тобола На рассвете задуло под шерсть, до теплого подшерстка, ветер тревогой вошел в спящее тело. Тобол поднял широкую голову, долго и строго принюхивался к невидимым тучам. Ветер веял с севера, из ледовых пустынь. Их никто не видал, но они были там, и оттуда ветер принес первый запах осени. Закрыв глаза, Тобол втягивал ночные вести из бесконечности: движение туч, серый шум моря, мокрый шум сосен, шуршание песчинок о сруб, покачивание прелых сетей. Дышало в тучах море, дышал дом, Тобол слушал томное дыхание коровы, ее жвачку, переступание, хруст сена, горловой клекот курицы, позвякивание колокольца. Все это было его домом, и другого он не знал никогда. Дождя не будет, но будет сиверок, и он поскулил тоненько сам себе. Поморы не пускали лаек в дом. Холка Тобола мелко дрожала и живот тоже, когда он встал и потянулся с болью и шумно встряхнулся шкурой, а потом, зевая, медленно цокая коготками, стал спускаться во двор. Он влез под крыльцо, в плотный запах куриного помета и прелой кожи. Здесь ветра не было, он вздохнул покорно и устало положил морду на лапы. Он был стар и потому покорен. Там, за баней, теперь приглушенно, но все шире шумело и шумело, и незаметно бесшумно в темноту вошла серая высокая сука. Она грызла лосиное ребро у колодца; во сне запахи стали резче, и потому он увидел это ребро с засохшим мясом, летнюю темную траву с шариками росы, низкий дым за крышей, смешанный в елках с солнечными столбами. Серая сука подняла голову и насторожилась, в ее карих зрачках стоял перевернутый и зеленый выгон, она лоснилась каждым чистым волоском. Он пошел как будто мимо, но к ней. Тобол во сне часто задергал лапами. Шаги над головой согнали суку, и лето, и зелень — шаги скрипели по половицам. Стукнуло ружье о притолоку. Он вскочил резво, выбрался и, прыгая на Степана, хрипло, ликующе забреал. — Возьми уж его!..— сказала Василиса. — Куда уж его... Цыц, Тобол! Дамка — черная, глупая, молодая — вертелась вьюном. Тобол двинул ее плечом; он стоял весь дрожа от загривка до пят и только глазами старался распознать глаза Степана. — Цыц, Тобол! Сиди здесь! — ожесточая себя, грубо сказал Степан и замахнулся. Он поправил ружье и, не оглядываясь, пошел на зады. Дамка уже далеко за баней кружила по болоту. Тобол стоял, пока были слышны шаги. Потом сразу стало холодно и пусто. Бегущие тучи едва ржавели на востоке, когда оттуда, из чуждых глубин моря, медленно и весомо надавило на крыши, берег и леса тягучим механическим ревом. Это подходила «Карелия». Тобол не бегал теперь с другими собаками: он презирал и их и это развлечение. Они обегали его стороной: они помнили его зубы, хотя теперь он был стар и губы его поседели. Он стоял в проулке у своей калитки и смотрел безразлично, как шли и бежали лайки и люди, как кричала баба: «Митьку-то не выроните, ироды!», как кошка переходила под пряслом в ботву. Она притворялась равнодушной, но боялась его, и ее хвост мелко вздрагивал от ненависти. Но теперь он не гонял кошек. Люди шли обратно с парохода, и стало больше чужих шагов (он знал все шаги в деревне), а у тех троих были совсем чужие шаги. Эти трое поставили вещи и стали смотреть .на него и говорить так много и быстро, как никто из поморов. Он не смотрел на них, но видел все — Смотри, какая лайчища — Не подходи к ней, Аня! Они смотрели на приземистую лобастую лайку с рваным ухом и шрамами на губах. Черная с проседью, широкогрудая, она сонно смотрела мимо всех. У нее были раскосые и жесткие глаза промысловика. — Это сука или кобель? Вот бы с ней походить! Спросим у Власовны, чья она,— придыхая говорил Младший мужчина — Это, должно быть, Степана, — медленно сказал Старший. — Степана Голикова. Тобол чувствовал, что Женщина не боится, что Старший нестороже, а у Младшего в коленках страх. Младший засмеялся, и Тоболу стало неловко, и он не спеша встал и ушел не оборачиваясь. От женских ладоней за ушами было тепло, а в ноздри дышало прелыми цветами. Он опускал нос до полу и чихал, а она смеялась и совала ему под губу розовый хрустящий хлеб — Ты ему все печенье скормишь, Аня — Для вас, дураков, стараюсь. Тобол не понимал женщин и не любил их. Но у этой Женщины рука не могла ударить, а в голосе было постоянное согревающее журчание. Он улыбался, морща губы, а Старший тоже начинал улыбаться, глядя на них, и Тобол чувствовал неловкость, обожание и страх перед новыми ощущениями. День за днем он разбирал этих людей, которые кормили его теперь. Он теперь и жил с ними, потому что Степан не взял" его в лес, а еще потому, что он давно досыта не ел и никогда не спал в комнате. Он лежал часами под кроватью и прислушивался. Старший был ему понятней всех — в его интонациях и походке была усталость и власть Младший был неясен — противоречив и шум лив и обладал странно изменчивыми зрачками. Тобол терпел его, потому что Младший был мужем Женщины. Но Старший говорил с ней бережней и добрей. Все они, однако, были домашними людьми, как бабы в деревне, и не знали главной силы жизни — леса. Топили печь, и Тобол лежал совсем тихо, боясь по привычке, что его заметят и выгонят, и слушал треск березовых углей, и скрип кровати над головой, и стук — стук сердца Женщины. Через матрац, ножки кровати этот слабый стук проходил в пол и уходил в шум моря, и Тобол лежал в темноте и слушал его, а во рту стоял вкус печенья, ладоней, ее тончайших щекотных волос. Он полуспал, он охранял ее, хотя кругом были толстые стены, и когда она ворочалась, он неуверенно и чутко обмахивал хвостом половицу. Они зашли к хозяйке Тобола и сидели на кухне в запахе свежих шанег и соленой рыбы — Лайка добрая была, — говорила Василиса, потому что хотела, чтобы москвичи подкормили Тобола. — Степан с ей двух медведей стрелил, первый мой мужик ишо однова. Лексей-от. Вона его карточка под часами — А как он их убил, то есть взял? — спрашивал, краснея, Младший — А кто его знае... Мяса насолили кадушку. Цельную зиму ели, ели, родне давали — душное оно будто... А вы, что ж, из Москвы, значит, приехали сюда? Они стояли во дворе с рюкзаками и в сапогах, и от резины и масляной стали у Тобола схватывало горло. — Не потеряйтесь там, — бодро -беспокойно говорила Аня. — Ты, Миша, присматривай за Петькой. Тобка, Тоболик-соколик, до свидания, черныш, дай лапу! Тобол увернулся из-под ее ладоней и опять сел против Старшего. Его глаза были привязаны к ружью, они посветлели, а нос раздувался. Он не замечал Женщины, он ждал, дрожа и поскуливая. — Пошли! — сказал Старший. Еще секунду Тобол не верил счастью, а потом заскакал и хрипло, натужно залаял вверх. Он махнул через прясло, споткнулся и от смеха Младшего побежал уже степенно вперед за бани. — Тобол! До свидания, Тобол! — кричала Аня, но он ни разу не оглянулся. Он старался поймать ветерок от тайги. Ветер шел боком, между елями и морем, но потом сдвинулся, и тогда из глубин хвои задышало теплое болотистое дно лесов, и горло Тобола сжало еще раз. Он вспомнил все, каждую ниточку запахов, каждую зеленую полутень. Еще раз он бежал от своей старости к жизни, которой не бывает конца. Багульник щелкал его по спине, осока задевала его за уши, он торопился, оглядываясь на тех двоих, и на опушке сразу пошел в поиск, заходя справа и слева от брусничной рыбацкой тропы на озера. Сразу за банями по выгону шла эта тропа, а потом входила в моховое болото и по гатям вилась топкими вымороченными местами до первых боровин. Гать сгнила, тонула, а местами мох уходил под травянистую топь с черной грязью «окон», и тогда охотники шли, прощупывая каждый шаг и не отмахиваясь от комаров. Тобол пробирался медленно, хрипло дышал, шерсть на брюхе намокла, ело от комаров веки, сердце стучало в ребра. За болотом тропа вошла в чистые боры. Здесь она стала путиком, здесь сразу рванулся из-под ног молодой выводок рябов, но Тобол даже не повернул головы. На сухом он сел и стал вылизывать пальцы. — Ищи, Тобол — Они рябцов не лают, — сказал Старший. — Промысловики отучают их. Что, устал, старик — Чего он устал? Я ж не устал.. — Надо нам дойти до росстани на Ильматино, а там еще километра два и — Нюрское. На озере и заночуем. Они пошли дальше, а он все лежал, но потом побрел вслед. Резина их сапог убивала запах леса, и пес полез вправо в горячую на полдне хвою, в мокрую прель выворотней с грибами и муравьиной кислотой на коре. Там издали потянуло личными горькими перьями. Тобол заискал, зарыскал, остановился и, когда ветер прошел по макушкам, поймал, бросился, и что-то в нем само и неудержимо разорвалось хриплым лаем. Ломясь к нему через валежник, Младший окаменел от грома крыльев, выругался, перехватил ружье и выстрелил запоздало и горячо — Эх ты, Тобол, на какую же ты сосну лаешь? Тобол все лаял на макушку, ерзал задом — Иди, иди, нет там. Вон он где сидел. Иди, слепой дурак! Шаги людей ушли совсем, и тогда Тобол понял. Он понюхал еще и, сомневаясь, огорчаясь, понуро побрел вслед. Озеро забелело через чащу только в сумерках. Коряги чернели, как рога, и тишина от заката лежала за ними чуть золотая, студеная. Было свежее безлюдье воды и лесов; моховой бор смотрел на них непонятно, лиловел нерушимо, сзади его медленно поджигал оранжевый месяц. Щука ударила, и тогда Младший сказал — Как хорошо — Да. Языческие места... Тобол полакал воду и полез от комаров в бруснику. Он слышал звук топора, гомон, звон котелка, видел огромные тени на светящемся дыме; он не подходил, хотя его звали: горели подушечки лап, от комаров раздувало морду, ныло и томило под сердцем — Тобол, иди ешь! Наконец Старший нашел его в бруснике. — Он от комара ослеп совсем. Иди под дымарь, старик. На! Тобол понюхал хлеб с маслом и отвернулся, виновато вильнул хвостом — Не заболел ли он — Кто его знает... Они сидели и смотрели в огонь, когда Тобол подошел и медленно лег. Они все теперь смотрели в огонь, в его синюю дрожащую глубину, где рушились и вставали розовые груды призраков. Сухой жар через глаза и кожу проходил в голову, в грудь, и кровь начинала гудеть в ушах, и, как древние воспоминания, шумели за спиной сосны. Воспоминания. О чем? . Тобол щурил жесткие усталые глаза, он дремал, он положил морду на лапы. Голубые волки без запаха и без имени бежали где-то в пространстве... Огонь освещал мускулистые корни у норы, он ограждал от страха, где бежали по лунным дорогам невесомые тени волков. Тобол не помнил их, но они все бежали из глубины времен через дыхание потухающих углей.. — Он что-то видит во сне — Кто знает.. — Если долго смотреть в огонь, то словно себя теряешь.. — Да. Давай спать, Петя — Все начинаешь понимать во всех, почти понимать, вот-вот поймешь.. — Да. Давай спать — Сидеть бы так долго-долго... Ночью дождь застучал по воде, по палатке, зашуршал в соснах. Тобол проснулся, потому что перестал чуять: вода затопляла запахи. Это было очень опасно. Он привстал. Сквозь сотни понятных шумов и скрипов он пытался уловить крадущиеся шаги темноты. Угли еле бледнели, они шипели и сжимались от капель. На минуту ветер упал в лес и опять вышел к озеру, и тогда тайная опасность ударила в ноздри теплой волчьей похотью. Тобол зарычал и бросился к палатке. Люди ровно дышали во сне, а он, прижимаясь к брезенту, все рычал в земляную осеннюю темноту. Он не понимал, что с ним, вода заливала до подшерстка, а в горле поднималась дрожь от сырости, ярости и тоски ...Тобол видел серое упругое тело, бьющееся на мокрых березовых листьях, запах волчьей пасти, волчьей крови, разбрызганной по густо-му меху, запах морозной земли, пороховой гари. Пыж тлел на перегное, и он обошел его, прежде чем вцепиться под ухо переярку. Он слышал шаги Степана за собой и знал, что все кончено, когда чужая жизнь, содрогаясь, уходила под его клыками. Но и тогда он боялся, и ненависть хрипела в нем от страха, точно он только что задушил самого себя... Так он стоял совсем один перед зашнурованным входом палатки, и дождь стегал по озеру, листьям и голове. Потом проснулся Младший' и испуганно позвал — Тобол! Миша! Проснись-ка! Там кто-то есть!.. Когда Старший высунулся и погладил Тобола, шерсть все еще стояла щетиной, а тело вздрагивало от рычания. Потом он смутился, потому что запаха давно уже не было. Был только дождь, рассвет и люди. Он лег под крыло палатки, но до самого утра его глаза были холодны и настороженны, а рваное ухо пыталось поймать безжалостные шаги за спиной — У него зад, что ли, отнимается? — сказал утром Младший — Простыл, наверное — Вот связались с калекой... Тобол с трудом разгибал суставы, он не понимал, что стало с его ногами, но не жаловался — этого он не умел. Редко капало с почерневшей ольхи, серое низкое утро было тепловато, но земля по-осеннему остудилась — Пошли, Тобол! Они шли молча, гуськом. Тобол опустил хвост и уши, покорно и медленно он входил в новый лесной день. Когда солнце нагрело бугры под хвоей, он уловил свежие глухариные наброды и потянул вправо. Младший шел шумно и неумело, ломая палки, без нужды отгибая ветки. Потом он закашлял, и в осиновой грибной чаще забили мощные крылья. Тобол забыл про ноги и скуку, он скулил от азарта и возмущения. Младший виновато моргал, стирая со лба давленых комаров — Тобол! Но пес не подошел к нему. Спина его и косящие глаза холодно презирали, он старательно разнюхивал какую-то травку. — Эх вы!—сказал Старший. Они шли, весь день парило болотами, потные затылки жгли комары. Тобол больше не искал, он плелся сзади, на перекурах ложился в мох и не хотел подниматься. Старший качал головой, а Младший бросал в собаку шишки и сердился. А потом опять шуршала, потрескивала чаща, чавкали сапоги, и надо было нести отяжелевшее тело вперед, за уходящими людьми, которые двигались куда-то к непонятной людской цели. Только в одном месте Тобол наставил ухо и остановился. Одинокая ель рухнула когда-то и подмяла подлесок, и под черным земляным выворотнем обнажился песок с красноватым гранитным валуном. К этому валуну Тобол свернул настороженно, здесь он все должен был узнать. До ночного дождя здесь проходил молодой волк, который нес зайца и положил его на песок, к чему-то прислушиваясь. Потом волк кого-то испугался, подхватил зайца и ушел прыжком за бурелом и дальше. Он испугался человека, который весь пропах рыбой и бензином от карбаса. Человек был с побережья. Он сидел здесь и курил махорку. Он был из их деревни — следы сапог были в тех же опилках, что возле пекарни. И, кроме того, остался слабый запах его телогрейки и ладони, которой он опирался на валун, когда вставал. С человеком была лайка. Тобол долго изучал ее след. Он удивился, что не может узнать ее, но потом понял, что это просто напуганный волком глупый щенок, и потерял к ней всякий интерес. Заячья кровь немного впиталась в песок и размылась, Тобол сморщился и лизнул это место. Нет, он не нашел того, что искал... Когда-то Тобол видел Степана, который шел мимо этого камня с мокрой грузной шкурой на спине. Он скатал ее мездрой наружу, а ружье нес на шее. И от медвежьей шкуры и от потного Степана ветер разносил в лесу широкую пресеку запаха. Тобол еще раз обнюхал холодноватый гранит, уловил следок землеройки и устало поднял голову. Шагов людей уже давно не было слышно. А люди в это время стояли перед плотиной у ручья и смотрели на босой след в грязи под болотными стеблями. Пятка глубоко вдавилась, между пяткой и пальцами был бугорок, а пальцы кончались остро — После дождя прошел, — сказал наконец Старший и расстегнул ворот — Смотри, вон еще след. А вон траву .копал — Тише говори. Они бродили, нагибаясь, потом что-то зашуршало и Младший схватился за ружье — Вот, черт, напугал! Тобол, разбежавшись, замер, медленно потянулся к следу. Медленно и жестко стал вставать загривок, прижались уши, поднялась губа — Пойдем по следу? — спросил Младший, краснея. Старший глянул пристально, непонятно. Тобол вел, изредка оглядываясь: люди шли за ним старательно и напряженно. Но он не был уверен: ветра не было, запах путался, впитывался в разопревшей осоке, сзади скованно, шумно шуршали неумелые сапоги. Перед моховой колодой Тобол встал, ловя ветерок. Морда его была серьезна: «Как вы, так и я, но не более», — говорило ее выражение. Люди тоже встали. — Пойдем? — спросил Младший. — Я думаю, ушел он. Ушел, Тобол? Тобол вяло почесался. «Конечно, давно ушел, — сказал бы он. — Вы бы еше погромче кричали здесь!» Он был недоволен и собой и ими. Чего-то не хватало ему сегодня. Он удивился вялости мышц, одышке, жаре, от которой поднимались тошнота и равнодушие. Он не боялся босого следа, но понял, что все бесполезно. Но все время, пока он тащился за людьми по тропе, пока варили суп у реки, ловили хариуса и ставили палатку, — все время следы медведя воняли в нем остро и дико, как тогда, в молодости. Потом люди сидели на бревне над водой, а он спал. Вода, почти невидимая в черноте, дробила всплески костра, журчала без конца и начала шепотом каменных колодцев. Она шла и шла, холодная и непонятная, подмывая глину. Голос воды уходил к морю, все ручьи тайги уходили к Белому морю — темные хвойные ручьи. — Так и жизнь бежит, — сказал Старший.— А давно ль я здесь сидел?.. «Да. Уходит в море, растворяется в нем, никогда не кончается», — подумал Младший и сказал: — Да, бежит.. — Тобол молодец, — неожиданно сказал Старший. — Посмотри, он не жалуется, седой калека, так на следу и помрет. Он оборвал слова и нагнулся к воде, словно хотел понять ее в темноте, которая все густела и холодела. Они совсем замолчали ...Тобол спал, и глубокие следы синели в проломанном насте. На ледяной корке оставались кровь и шерсть; задыхаясь от жары, он на бегу глотал снег и опять рвался вперед, и Мальчик — вторая лайка, серая, злая, — все норовил обежать его, а он отжимал его плечом в целину. Они гнали подранка через замерзшее болото с рогатинами сушин, через голый осинник с мертвыми розовыми листиками, через поваленный лес заснеженной гари до одинокого острова, где медведь залег. А сзади певуче и неуклонно подходили лыжи, и Тобол опять кружил вокруг проваливающегося горбатого зверя, хватал и выплевывал вонючую шерсть, прыгал, лаял и, рассчитывая каждую жилку натянутых мышц, ждал, ловчился и снова норовил рвануть. И все время подслушивал упорные свистящие лыжи, верил, что они придут, и, наконец ощутив их за спиной, взвыл от ярости и торжества. Тогда-то медведь рявкнул и поддел его и швырнул на елочку, а елочка отбросила назад на бок. Была секунда беспомощности ненавистной, отчаяния, когда губастая морда, глаз озверевший и огромный слюнявый оскал — все это нависло, развернулось и бросилось мимо, а потом яростно и жалобно взвыл Мальчик, и Тобол вскочил и увидел его розовый разодранный живот, кишки и последний глоток серого горла. В то же время очень радостно и звеняще стукнули два клубочка выстрелов, ощетинившийся медведь с трудом приподнялся на Степана, и Тобол, в последний раз и уже не бережась, вцепился зверю в штаны. Тобол зализывал кровь под правой лопаткой, когда Степан влез подле него в снег и первый раз сказал так: «Тоболик!». Всегда неподвижное, лицо Степана было красное, мокрое, улыбчивое, серые жесткие глаза стали, как у Василисы, внимательны, и тяжелая ладонь тоже. Эта рука раньше только била или привязывала его. Но теперь Тобол впервые, на секунду бросив лизать рану, лизнул Степана в подбородок. Потом Степан на лыжах нес его, обернув телогрейкой, а Тоболу было это больно и дико, и он всю дорогу до деревни рычал ...Тобол жалобно заскулил и задергался всем телом во сне. Еще горел костер, и люди пили чай. Старший повернул голову. Против огня его седина казалась лиловой и морщины будто становились глубже. Он протянул руку и позвал, но было больно и холодно вставать. Что-то ныло под правой лопаткой. Тобол перегнулся и стал зализывать старый шрам. — Смотри, у него рана открылась. Кто ж его так. — Старая рана. Смотри, волосы давно вылезли здесь. Воспалилась — Эх ты, бродяга, — сказал Старший. Голос у него был добрый и понимающий. Тобол понюхал руку и лизнул ее смущенно. — Что-то ты расклеился, старик! Ну ничего. Тобол вздохнул и положил голову на лапы. Сквозь боль, сырость и одиночество медленно подходило тепло костра, чужая рука медленно гладила его по шерсти. Постепенно все глубже и глубже она становилась своей. На третий день люди свернули с путика по гривам в самую глушь, в «сузёмок». Здесь даже Тобол не бывал. Ходы были тяжелые, ветровалы наломали елей, в ямах зацвела гниль. Тобол все чаще садился и вылизывал лопатку: к мясу прилипала мошка. — Еще сдохнет по дороге, — говорил Младший сердито. — Навязали себе обузу!.. Старший ничего не говорил, он грузно, устало шел впереди. Они проваливались, разрывали хвою, и молодой лось долго слушал их шумный путь через тайгу. Он стоял в заболоченном частом осиннике неподвижно, как серый валун, и только его большое ухо двигалось за их шагами. Ухо говорило, что это не промысловики, которые ходят по тайге неторопливо, зорко и опасно. Но когда горбатый нос приподнялся и поймал почти стоячий воздух, лось узнал, что там идет и лайка. Тогда он, неслышно разгибая осинник, стал заходить под ветерок по болоту. Он иногда останавливался, умные выпуклые глаза его смотрели в чащу, и в их агатовом зеркале ломалась зеленая тишина. Сойка закричала на него, и лось зло прижал уши. Тобол уже услышал сойку и сошел с тропы вправо. Двигаясь не спеша, к ветерку, он пересек след копыт. Острый, свежий след был сильнее его усталости и болезни, и Тобол поскакал по нему, улавливая слабое потрескивание чьих-то движений в непрерывном шорохе леса. От яростного лая застонало синее эхо, остановились на тропе люди, а лось, мягко и страшно развернувшись, опустил навстречу лоб, и умные глаза его стали жестокими. Тобол прыгал к самой морде быка; взъеро шенный, ляскающий, он был непонятен своей неосторожностью, но только он сам знал, что это — его последний лось и он будет бросаться и держать до конца. Его упорство пугало, и лось, сделав ложный выпад, сразу прянул в чащу, ломая осинки, пробиваясь грудью. Гул пошел по лесу. Он затихал в глубине вместе с лаем, и люди, бросив рюкзаки, бежали вслед за ним. Петя намного опередил Старшего и остановился, когда стал совсем задыхаться. Сердце так стучало, что мешало слушать, но когда оно успокоилось, наступила полная тишина. Лая не было, ничего не было, кроме трепета осиновых листов и комариного писка. Лес стал другим — не охотничьим, а чужим, черно-бурым, мокрым, заваленным мертвыми стволами, угрюмым от пасмурной тишины в макушках елей. Петя проглотил слюну, он озирался напряженно. Потом очень далеко опять заколотился лай, и он радостно побежал, полез, выдираясь, оступаясь и выплевывая паутину. Лось перешел речку выше порога и встал весь на виду в папоротниках, выжидая собаку. Она долго не показывалась, а потом он услышал ее загнанное дыхание и увидел ее. Она тоже увидела его и сразу бросилась в воду. Но река сбила ее у самого берега, протащила по камням черной и ледяной струей, и Тобол понял, что вода стала сильнее его. Лось тоже понял это и все стоял и спокойно глядел, как барахталась, скулила и скреблась лайка, как выбралась обратно и опять сипло и ожесточенно залаяла. Но теперь в этом лае было бессилие. Лось понял и это, он мотнул головой, злобно и презрительно фыркнул и, не спеша, размашисто заскользил прочь. Когда Петя через полчаса вышел, наконец, на речку, мокрая собака скулила на тот берег. Глаза ее потухли, уши повисли, с шерсти натекла грязная лужа. Река была безымянна и дика. Там, где она выходила на прогалину, громоздились выворотни, ржаво алела осенняя рябина. Вода хлестала через кость коряг, монотонно шумела по валунам. Петя ждал товарища долго — он не знал, куда идти. Но Старший все не приходил, и тогда он побрел обратно. Тобол недоумевал: Петя заворачивал куда-то левей, он сошел со старого следа и часто кричал вверх. В его наигранном «эгей!» резали слух визгливые нотки. Он не заметил, как недалеко в стороне Тобол обнюхивал оставленный на тропе рюкзак, к которому была приколота записка: «Подожди здесь. Разведи костер. М.» Тобол не понимал, почему он не слышит выстрелов — одного, другого — где-то у речки, почему он идет так шумно, судорожно и криво... Петя прошел мимо рюкзака, перелез какой-то овраг. Он шел все медленнее еще два часа, а потом долго сидел, курил и ругался шепотом. Тобол покорился и лег в мох. Он не хотел искать Старшего и тропу, он ничего теперь не хотел — его последний лось ушел. Что-то молодое, радостное, настоящее ушло от него с гулом лосиного бега, и ушло навсегда. Теперь он понял это до конца и принял это холодно и устало, как и многое другое, что неизбежно и страшно вселялось в его старое тело. Сумерки дня перешли в сумерки вечера; осока, кора и мох пепельно поблекли. Болото посылало озноб тумана, темнота копилась под елями. Идти стало невозможно, и Петя стал разводить костер, ножом резать хвою. Он пересчитал патроны, выложил на шапку спички, полсухаря, баночку мази, мятый «Беломор», рыболовные крючки, платок и облепленную крошками ириску. Это все что у него было. Компаса не было; белье и носки отсырели и не согревали. Он то сидел, то вскакивал, на ощупь ломал трухлявые сучки, которые только чадили, часто оборачивался в темноту. Он сидел на старой валежине, и его стало знобить, от усталости голову клонило к земле, ломило надбровья, но он боялся лечь. Он горбился, пришептывал: «Найдем завтра, вот черт... Найдем!» Ему стыдным казалось стрелять, вызывать помощь. Жесткими раскосыми глазами Тобол следил, как человек борется со страхом, как дрожит стриженый затылок, как гаснут гнилые головешки и туман ползет через бруснику и обволакивает угли, колени, плечи. Наконец Тобол встал и пошел искать места посуше. С утра затянуло до самых елок, солнце было невидимо, оседал холодный пар, болото словно не просыпалось, и только капли шуршали с голых веточек. Ватная глухота потопила выстрел о помощи, и стало еще глуше и безнадежнее вокруг. Они брели совсем наугад, потому что Петя не понимал, где море, брели по краю огромного болота до второго вечера. Петя осунулся и оборвался, он не заметил, как съел остаток сухаря и как потерял нож. Когда ноги перестали идти, он упал на мох и так полежал немножко, спрятав лицо в руки. Он знал, что найти его здесь невозможно. Тобол подошел и понюхал лопатки человека, которого он никогда не мог понять. Вот он лежит бесполезно и не чует дичи. Тобол заскулил и ткнул его носом под мышку. Человек сел. У него было немужское мокрое лицо и зажмуренные глаза — Да, Тобол, да... Петя открыл глаза и увидел на облетевшей осине серого крупного рябчика. Рябчик смотрел на них. Прикусив губу, Петя медленно поднимал дрожащие стволы, остановил их против пестрой тугой грудки, и грохот двойного выстрела разорвал напряжение тишины. Тобол рванулся к осине, затормозил, долго слухом следил за утихающим жужжанием крыльев. Только одно рябое перышко, кружась, спланировало на мох. Где-то в глубине ельника рябчик ткнулся — сел, но Тобол не побежал туда: это было ни к чему. — Я же так целился! —сказал человек тонким, отчаянным голосом. — Я не мог не попасть! Тобол! Тобол не повернул головы. Он понюхал перышко, притворно зевнул и пошел искать воду. Вода была под кочкой, и он лакал ее, когда поднялся предночной ветер. Ветер пришел с севера, лес заговорил, и Тобол поднял морду. Он уловил что-то далекое и знакомое в этом чужом гиблом болоте, но это знакомое тоже было гиблым и тяжелым, и он все сильнее чуял это, медленно двигаясь вперед. Огромная дуплистая осина лежала поперек промоины, и Тобол долго вынюхивал ее корень. Сантиметр за сантиметром он двигался вдоль ствола в гущу сухих папоротников, пока не остановился, дрожа до кончика хвоста. Там, в папоротниках, под слоем листьев и трухи, стоял тот знакомый и страшный запах, которому не было имени, потому что это был запах давно умершего и любимого человека. Зеленые медные гильзы, горькое масло ружья, гнилое сукно, а главное — знакомый, как удар памяти, развалившийся валенок — все это давно было здесь и где-то глубоко внутри Тобола. Он поднял шерсть и все пятился, пока не вылез из ямы. Он сидел и вспоминал, ждал чего-то, втягивал воздух, пока тоска не сжала его шею спазмом, и в горле поднялось утробное короткое завывание. Он сам испугался ответного эха, поджал хвост и поплелся на свет костра. Петя радовался ему и гладил его бестолково, но Тобол не замечал этого, потому что он был не здесь. Он лег головой на север, к ветру из ночи, доносившему до него старую историю гибели человека, за пазухой которого он грелся еще щенком. Кто-то стонал во сне: «Тобол! Тобол!» Это был не Петин голос, это доходило с северным ветром из папоротников в яме, и Тобол, молодой и сильный, неутомимо бежал по снегу на этот хриплый родной голос. Лыжня вела через огромную поваленную осину и вниз, а в яме был голос хозяина. Лицо Алеши-полесовщика, толстогубое и рыжеватое, было облеплено снегом и дергалось от боли в пропоротом боку и свернутой ступне. Алеша боялся двигаться — тогда кровь от засевшего сучка текла сильнее, но Тобол чуял и кровь и боль в его голосе, он скулил, вертелся, а потом залаял от бессилив понять, что случилось. — Домой, Тобол, домой! Василиса, Тоболик, домой, приведи, Тоболик... Тобол не понимал и не шел. Ночью повалил снег, он лежал на сброшенной шапке хозяина, на осине, на бурых папоротниках толстым теплым слоем. Тобол раскапывал его, когда слышал стон, и не уходил. Целый день Алеша говорил что-то сам с собой слабым незнакомым голосом, а под вечер замолчал. Тобол вслушивался в шелест его дыхания под снегом, дремал, но когда колючие звезды проморозили темноту до инея в ресницах, он с рычанием вскочил и ощетинил загривок. Что-то подошло из темноты, немое и душное, и встало у самого тела. Там, в яме, Алеша двинул руками и стих, и теперь там было только «оно», неизбежное и равнодушное, более мертвое, чем камни в земле. Так Тобол узнал о смерти человека, великой и странной, иной, чем умирание растений, белок и птиц. Всю ночь он выл от одиночества и растерянности, он был тогда молод и привязчив. А на рассвете он прибежал в деревню, и голосила, бегала по соседям Василиса, и мужики надевали лыжи, но опять закрутила поземка с Океана, и Алешу не нашли. Тобол знал, где тело, но не пошел — это было только «оно» теперь, а не Алеша, и он боялся теперь самого этого места ...Пес открыл глаза и потянул утренний ветер. Вкус свежего заморозка прояснил голову, все было бело от инея березовый лист крошился под лапами. Но сквозь ясность опять пробивалось «оно», оттуда, где гнила в овраге поваленная осина. Там жила беда, она подходила к ним, стояла над слабым затылком спящего Пети. От беды надо уходить. Уходить домой, в тепло коровьего хлева, Василисиного говора, в шорохи пыльной соломы под крыльцом. Тобол ткнул спящего, залаял от нетерпения, отбежал и остановился, ожидая. Уши его стояли, глаза говоряще блестели. Петя подымался через силу, пальцы не разгибались от холода, голову, грудь, горло завалило жухлой сыростью. Но он все-таки понял наконец: — Домой, Тобол? Да? Тобол отбежал и еще и опять позвал, нос его лоснился, он высунул язык — А где же море, Тобол? Солнца же нет... Но Тобол знал, где море и солнце — оно дышало в тучах горьковатым теплом осенних капель, оно всегда было в нем самом. Теперь Петя брел, запинаясь, только за собакой, которую вел напрямик к дому непонятный инстинкт пространства. Тобол, не думая, выбирал высокие сосновые места, он издали чуял скрытую сырость низин. Солнца не было, но потеплело, и на прогалинах подтаял ледок заморозка. Петя шагал безразлично, с трудом ставя обмороженные ноги. Затвердевшая земля скрипела под сапогами, звонко лопались обледеневшие сучки, а он все шагал, боясь остановиться совсем. У него давно и монотонно шумело в ушах, и внезапно он увидел за соснами нечто широкое, серо-голубое и понял, что слышит шум моря. Он хотел закричать от радости, но не смог — так сжало горло. Все лицо его дергалось и смеялось, мелкие слезинки сбегали по носу. Колени стали подламываться, и он сел. А Тобол уже не ждал. Последним рывком он продрался сквозь можжевельник и встал, жмурясь, прижав уши. Гулом и силой хлынуло в голову огромное пространство неба и воды. Северный свет, глубинно-зеленый, как в лунном камне, стоял везде: и в сердце и в облаках — и медленно дышал навстречу по укатанному песку. К белой черте прилива выходили одинокие ели — последние форпосты лесов. Они стояли, как черные, обрубленные штормами флаги, железистые от соли и гордости. Ветер приподнял шерсть; он наполнял губы горькой могучей влажностью, йодом_вянущих_ водорослей, солью сохнущего плавника. Ветер нес студёный запах искристых туч, истонченной пены, он щемил зрачки, ноздри и горло. И Тобол, застыв, подставлял ветру каждый волосок своей широколобой головы. На твердом песке у самой воды бродила чайка, слишком белая в этой серой и перламутровой тишине. Прямо к ней от края неба катилась и катилась мерцающая зыбь и выплескивалась на берег безостановочно, сонно и сурово. Над этой зыбью все светлело пятно, и проступило наконец в тумане солнце, и березы в черноте хвои вспыхнули ему навстречу, а Тобол почуял, как еще резче запахло мокрым камнем и оттаявшим инеем осени. Стало вдруг четко и далеко видно все лесное побережье с жилами увялой листвы, с одинокой тележной колеей к старой рыбацкой тоне. Так здесь еще раз встретились море и леса. Только теперь Тобол вздохнул облегченно, устало и грузно лёг головой к свету на мелкий ракушечник у корней сосны. Теперь водяной гул доходил через берег, через голову и грудь в самую глубину его памяти. В этой гулкой памяти все медленней и весомей стучало его натруженное сердце. Он ощутил его впервые, но не удивился, потому что так должно было быть. Очень близко на песке он видел раскрошенные раковины, палые иглы и сухие шишки, след солнечной пены, и перо чайки, и свои прежние осыпающиеся с краев следы. Он почувствовал, что все это и он сам — одно, потому что опять был щенком, теплым, полуслепым, с молочно-сладковатым запахом голого брюха, которым он прижимался к сухой земле, отдающей ему бесконечное биение моря. Алеша принес его сюда вместе с братьями, завернув в полушубок, и положил на пригретом месте, пока чинил карбас, а щенки расползлись, тыкаясь, нюхая и ничего не опасаясь. Был третий час дня, стояла, как говорят поморы, «кроткая вода» — глубокое матовое затишье между приливом и отливом... Седая, изрубленная морда Тобола задергалась, и он заскулил еле слышно: он вдохнул запах матери, теперь такой же живой и понятный, как мягкое морское тепло. Он видел, как она встала и спокойно пошла к Алеше, к морю, и Тобол пополз за ней, а она оглянулась, подождала и стала медленно сливаться с молочно-зеленоватой зыбью, идущей от края неба к краю лесов. Он еще увидел ее карие умные глаза, просвеченную бахрому шерсти. а потом в полусвете остался только запах материнских сосков, испаряющейся соли, зернистых капель, и шум убылой воды — всегда замирающий шум — понес его в меркнущие провалы забытья Он лежал теперь до конца успокоенный, откинув голову с остывающим рваным ухом, лежал совершенно неподвижно, а чайка все ходила по отливу и посматривала круглым оранжевым глазом, и вода журчала, стекая с голубой обкатанной гальки. Николай Плотников

Тебе Евгений нужно было выделить для ПЛЕМЕННЫХ .Ну а Светлане - Ну уж ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНО.Тогда я соглашусь с обоими.Но тогда правильно назвать это не испытанием пары по лосю,а тестирование.И кому интересно пусть тестируют.Однако.

Спасибо,давно хорошего не читал.

Встречал таких лаек.Как считаются зверового направления(кабанятники),сука пыталась укусить,но получила по зубам,пришлось исскуственное дыхание делать,ожила.Хорошо лоси стоят под собаками пушного направления,те работают далеко,без напора.Охота на лося проходит как охота "скрадом".Не торопясь,не шумя,основное положить одним выстрелом в убойное место.Охота короткая остальное долгая работа.Если охота загонная да и с собаками,то и находишься и на прыгаешься и разделишь человек на 18,но это уже другая история.Охотников которые держут много собак не понимаю и они меня не понимают.Им же нужно чтоб вся стая охотилась,а у меня то всего две,на вырост.Однако.Хотя мои парный диплом получат,пускай 3ст но получат.

На лосей с лайкой охотятся по чернотропу и по мелкому снегу. Этот способ охоты прекращается, когда углубленный снежный покров начинает ограничивать передвижение и маневр собаки. В таких условиях лось может ее затоптать и убить копытами.

Интересно получается. Гончатники придерживаются традиций,а лайчатники не хотят придерживаться. Что интересно движет теми людьми,которые отходят от традиций???????Оставить свой след в истории??? Показать свою значимость???? Что?? Вот даже сейчас по опросу видно кто,есть кто.Вопрос зачем сиё нужно???? Если этот диплом не учитываться при бонтировке( определение рабочих качеств),на экстерьер парный диплом по лосю тоже не влияет.Может для услады тех кто имеет пару рабочих собак????Но ведь пару и слаженность пары, для чего подбирали?????Для охоты на серьёзного зверя МЕДВЕДЬ,ведь слаба одна собачка,а лось какой он серьёзный зверь,травоядный " осёл".Однако.

31b437a8fc42e4.mp3Может тему закончить этим.Однако.

+ 100.плюсы закончились.Я уже где то писал.В некоторых государствах видео регистраторы запрещены( снимают личную жизнь,нарушают права человека) у нас разрешены.Тоже может произойти и с Астрой.Боишься потерять собаку в " Большом городе",носи.А в лесу запрет,так как уменьшает способность выжить зверю,чтоб его не вышибли под чистую,ходи слушай смотри.Расчитывай свои силы.А то что браконьерят с астрами это уже не секрет.Однако.

Я с тобой Брат,а вместе мы сила." Деньги есть,курю Дукат,денег нет Окурку рад",что в этом постыдного.У меня тётка блокаду Ленинградскую пережила и до 90 лет дожила,а мы с санкциями едим от пуза.Напугали!!!!! Ну будем не с айфонов звонить,а с самсунгов.Не норковые шапки носить,а бобровые.И есть натуральное сливочное масло,а не ихний маргарин на пальмовом масле.Однако.

Сегодня по радио, " история в датах" услышал, в 1961 году произошла реформа денег.И как пояснили в связи с этой реформой СССР при Хрущёве под сел на нефтяную иглу.А при Сталине на какой игле мы сидели?А при Петре первом на какой???? А при Иване Грозном.Всё нас пугают нефтью,а что кроме нефти нет ничего????? Я думаю,что есть.Золото,алмазы,драг металлы.Но самое главное это народ способный выживать в любых условиях.Самое главное не унывать и не надо печалится.Жаль,что так хитро развалили СССР и самое главное,что и я принимал в этом участие(равнодушие).Сейчас основная наша задача вырастить поколение которое вернёт былую мощь и славу нашей Великой державы с братьями нашими казахами,узбеками,таджиками, армянами,грузинами ,украинцами белорусами.И будут люди жить в тесноте ,но не в обиде.Многие об этом мечтают,но ведь мечты сбываются.Однако.

Меня эта информация не интересует.Я же с тобой в скайпе говоил,что я не барыга.Гривну я не отличаю от доллара.Мне нравятся наши рубли.Мне нравится так,как живу я.Меня вообще не интересует мнение европейского сообщества.Я живу на своей земле,на своей территории и живу без указок.Однако.

Политика не политика,сейчас сам черт не разберёт,где она кончается,где начинается.Сейчас друг приехал с Донецка,отвозил тёщу ,в гостях была.В Донецке цены дешевле чем в России в два раза.Кто работает то получает зарплату.Стрелять стали меньше.Но вот какая заковыка.Бензин стоит 47 руб в украине 67 руб в России 37.Очень предпреимчевые,покупают бензин в России и везут его в украину через Донецк.А Киселёва можно украинцам -одесситам и не слушать.Слушайте независимого еврея Владимира Соловьёва,вот он то точно правду матку говорит.Ну а решать конечно НАРОДУ.Фильм советую посмотреть в ютубе есть " Слуга народу"Однако с Новым годом и наступающим Рождеством.

Их как украли на охоте или с вольера?????Что за куряне??? У нас давно собак не воруют.Смысл,охотится нельзя,в глубинку везти,но там не живёт ни кто.Что за смысл? Разве,что навредить.Просто уничтожить??

Охотитесь на лося 20 лет.И не знаете где купить щенка ??????? Странно,но здесь вы точно КУПИТЕ.выбор ОГРОМНЫЙ.Однако. :acute: :an06:

Все дают совету по щенку,а тут то молодая собака.И ищет скорее всего она старого владельца.Однако.

А собаку не пытались звать?Однако.

До спасались.С породой проблем нет,переходим к изучению русского языка.Однако.

Чё голову ломать; " Нам,что ни поп всё батька".Поставят в стойло и как бы мы не рыпались,будем стоять."Породы двигать надо? Значит будем вязать,получать документы надо- будем платить.Дорого???? Ну так нефть в цене упала,бакс взлетел.За морем житьё не худо,только есть на свете чудо,РОССИЯ мать моя.Удивительная страна,аж с пятью колоннами власти,а тут две в собаководстве,эка невидаль.Однако.

Молодец,твои труды не проходят даром.Однако.

Ну и как всегда традиционно,вопрос: " Что не устраивает в породе? В какой? и как спасать породу?" тема то про это.Однако.

Всегда удивлялся риторике " Широком понимании".А как выглядет в " Узком"?????И что значит в продвижении породы участвуют эксперты????? Эксперты скорее оценивают,то что им предлагает заводчик в Ринге,да и то они обычно сразу за рингом и забывают.Вспоминая только когда пишут отчёты.Работу в породе ведёт кинолог или ответственный по породе.Вот только вы уважаемый так и не ответили: " Что лично вас не устраивает в породе?? Какой породе???" спрашиваю вас уже третий раз в "Широком понимании".Однако.

Ещё раз ДОМОРОЩЕННЫХ.И посмеёмся.И на вопрос ответьте Что сейчас не устраивает лично Вас в лайках.тогда и будем спасать породу.Однако.