Несколько дней жизни Охота на соболя с хорошей лайкой не сравнима ни с какой другой. Она вообще ни с чем не сравнима. Отдельными фрагментами и общей картиной она напоминает музыкальные произведения: и марш, и гимн, и оду, и кантату. Посох был и остается великим педагогическим средством для собак. В его присутствии они делаются мягче, покладистее и как будто значительно интеллектуальнее. Посох был и остается великим педагогическим средством для собак. В его присутствии они делаются мягче, покладистее и как будто значительно интеллектуальнее. Утро, Иркутский аэропорт, меня встречает будущий напарник по соболевке, охотовед Шелеховского районного общества Сергей Владимирович Десятов. Сейчас заберем оружие и — в путь. Я же так давно рвалась на охоту на соболя! И вот, наконец, мы выдвигаемся к очередному перевалочному пункту на нашем пути до Каторги. Нет, не до каторги, а до Каторги — ручья, на котором стоит одно из центральных зимовий второго нашего компаньона, — тоже Сергея, но Вадимовича и Богатова, который со всем грузом и провиантом зашел пару недель назад, чтобы успеть до нас пропилить тропы да наладить зимовья. Переночевав в районном центре, утром, еще затемно, мы выдвинулись в крайнюю деревню на нашем маршруте, которая встретила серым, хмурым рассветом, будто недовольным нашим появлением. Заехали к одному из охотников, Сане Титову, который по плану должен был быть в тайге, но вышел на пару дней, чтобы найти своего центрового кобеля, устроившего себе внеочередной загул. Лишний раз накормив перед дорогой, хозяева вывалили на нас текущие новости — снега пока мало, температура держится около –10, что для этого времени и мест тепловато, соболя немного, он прыгает из-под собак и легко убегает, так что добыть его нелегко, зато, несмотря на тепло, он уже «вышел»... Саня вышел во двор проводить нас. Как же он вздыхал! — Да куда же ты пойдешь?! Ведь двадцать шесть километров, и все в гору! Ведь еще рюкзак! Ты ж потом неделю не встанешь! Да еще ружье! Ох, ну как же ты доберешься?! В конце концов, не выдержал уже Сережка: — Да уж дойдем как-нибудь, чего ты… — Но Саня его не слышал. — Вы обязательно переночуйте на Рице! (Рица — круглое, как таблетка, озеро, примерно на половине пути, там стоит жилое зимовье). Дрова там есть, продуктов тоже каких-никаких... Ох, ну как же... Мы постарались поскорее сбежать, чтобы не поддаться панике. — Я его таким никогда не видел, –пробурчал ошеломленный такими траурными настроениями Серега. Но несмотря на эмоциональное прощание, дорога прошла относительно легко. Только раз хороший подъем вызвал у меня тяжелый вздох, но то было еще начало пути, и мы быстро добрались до «курганской вышки», от которой до зимовья на Рице было километра полтора в сторону. А выпив на привале полтора котелка черного кофе, Сергей вообще включил такой форсаж, что мне и времени не оставалось думать об усталости, и омрачало наше настроение только то, что через пару часов после выхода из деревни его кобель, Ачан, исчез. Вторая собака, тоже «восточница», Дарза была все время в поле зрения, так что за ее внезапные отлучки беспокоиться не приходилось. На Каторгу мы прибыли еще засветло и только-только успели затопить печку и поставить чайник, как с дальнего зимовья, что километрах в сорока от Каторги, на ручье Колыхтэй, прибыл Вадимович — на бурятском хитромордом коньке Запале и с четырьмя собаками, которые стоят того, чтобы уделить им толику внимания. Со времени своего приезда в Иркутскую область, уже скоро как тридцать лет назад, Сергей всегда держал восточников, был и остается большим авторитетом в этой породе, но так сложилось, что последние несколько лет почти не выезжал на промысел, а значит, имея потенциально хороших собак, совершенно не представлял, кто из них на что годится в данный момент. Так, например, Новик, пятилетний кобель превосходного экстерьера, в прошлом году удостоился от нашего общего друга Влада весьма нелестного определения: «Собачка, хорошая, конечно, но соверше-е-е-ееенно нерабочая!» И надо знать Влада, чтобы представить, КАК он мог это произнести. А ведь это уже после того, что Новик зарекомендовал себя отменным медвежатником. Две суки, Умка и Метка, так и сяк проявляли себя по соболю в прошлом и позапрошлом годах, но назвать их работу выдающейся не смог бы никто, хотя Метка и становилась уже достаточно стабильной соболятницей. И была еще одна западно-сибирская собака, получавшая в зависимости от ситуации разные погоняла: «Катерина», «Катька», «Екатерина Владиславовна» или «Катастрофа». «По паспорту» же она звалась «Катунь». Занесло ее сюда в результате прошлогодней договоренности Сергея с тем же самым другом-приятелем, так нелестно определившим Новика, обменяться собаками — один на Урале держал «западников», а другой, соответственно, «восточников» в Прибайкалье. Вот и вышло, что восточник Соболь, сразу по прибытии на Урал переименованный в Иркута, гонял лосей — по крайней мере мы в тот момент на это надеялись, а западницу Катунь сослали на Каторгу, что в верховьях Балыхты. Жребий сей она приняла стоически, как и подобает аристократу голубых кровей, и с невозмутимым достоинством участвовала в жизни и работе восточников, выделяясь из компании мощных костистых сук и кобелей неземным изяществом. Экстерьера она была восхитительного. Такого резко косого разреза век, такой изящной, будто точеной головки, такой легкой и в то же время идеальной с точки зрения функциональности колодки мне еще видеть не приходилось. И со всем этим аристократическим изяществом Катерина с завидной регулярностью творила мелкие и крупные пакости: таскала со стола безнадзорные куски, жрала белку, утаскивая ее, еще теплую, прямо из-под носа не верящих в такую реальность «восточек», и даже покушалась на соболей. Посоха ей почти не доставалось. И Влад просил с ней помягче, и сама она была — в чем только душа держалась, но пару раз терпение заканчивалось даже у меня, а уж как сдерживался Серега, основным методом воспитания собак признававший этот полезный таежный аксессуар, не имею понятия. Вот таким составом вечером 23 октября мы и собрались в зимовье, что в верховьях Каторги. Я — без собаки, ибо мой совсем еще не старый кобель отправлен на пенсию по состоянию здоровья, и оба Сергея, один с четырьмя собаками и один с... ну мы надеялись, что Ачан тоже скоро почтит нас своим присутствием. А в сорока километрах от Каторги, если считать дорогами, на другом ручье — Колыхтэе соболевал сейчас Серегин напарник Артем. И каждый вечер у нас не проходил без тяжелого вздоха: — А Темка-то сейчас тОркат! Оо-о-ох, торкат! — экономя последнюю гласную, сетовал он. И чем лучше и интереснее выпадала нам дневная добыча, тем тяжелее были вздохи и дольше рассказы о том, как сейчас там, на Колыхтэе… какой снег, какой лес, какие у Темки отличные собаки, и, конечно, о том, как Темка сейчас соболюет вовсю... — Не то что мы — отдыхам тут себе! — завершал он свою тираду, подвешивая в воздухе ощущение чего-то еще предстоящего, большого, трудного и правильного... Позднее утро, часов восемь или даже девять. Десятов поднимается, затапливает печь, ставит на нее чайник и вчерашний суп с капустой — один из неизменных атрибутов зимовий Богатова, потом ложится в ожидании, когда по избе разольется тепло и щекочущий аппетитом запах. К этому времени просыпается Богатов, долго ворочается, выглянув в окошко, лениво тянет: «А чего, может, поедим да лягем?» Потом, после недолгих приготовлений, наворачивает первую тарелку супа и с ворчливым «ну и напарнички достались — жрать да спать!» расталкивает придремавшего Серегу. К общему завтраку, когда собаки уже повылезали из-под нар, собираемся все трое, употребляем по тарелке супа, стакану — другому чая с «балябочками» — сухарями, печеньем, конфетами... в общем, с чем-нибудь сладким, и начинаем собираться. Десятов — в свою сторону, а мы в свою. Так уж повелось. Итак, мы собирались и часам к одиннадцати выходили на тропу. Такой поздний выход обуславливался не ленью, а тем, что по проекту Сереги соболю, выходившему на кормежку, нужно было дать время наследить. Не торопясь мы с Сергеем шли в сторону базы. Прошли мимо Митюковского зимовья — еще доброго, устроенного, но по этому году нежилого — и пошли нижним профилем. Через некоторое время сошли с него посмотреть следки и почти сразу наткнулись на отпечатки собачьих лап. Судя по кровоточащей передней правой, это была Метка. И она гнала соболя. Разбирая след, мы вслушивались, поминутно останавливаясь, в ожидании лайки. И, конечно, дождались — сучка заблажила так, что казалось, держит и не дает уйти целому выводку соболей. Ей подлаивала Умка. И даже Катерина вплетала в их дуэт свою редкую, но чистую и настойчивую ноту. Слыша такой призыв, мы помчались со всей возможной скоростью — километра три в час... Впереди по курсу маячил пихтовый подрост, а дальше, мы знали, протекал Травяной, русло которого заросло орешником. Мы шли на голос, но он, оставаясь таким же азартным, стихал, хотя по манере лайки совсем не казалось, что собаки переходят. Размышляя над этой странностью, я продиралась вслед за Серегой через двух-трехметровые заросли пушистых пихточек. Но внезапно подрост закончился, и нас буквально оглушило собачьими эмоциями. Все три сучки сидели под тонкой сухой пихтушкой, высотой 5-6 метров и совершенно голой. На ее вершинке, уцепившись всеми четырьмя лапами, раскачивался соболек и ошалело таращился на собак. Позже, частью возвращаясь по следу, мы поняли, что зверек, видимо местный и хорошо знавший окрестности, пытался, улепетывая от собаки на махах, укрыться в ломовнике у ручья, но не успел, не смог оторваться от лайки, «давившей» его на высокой скорости, и укрылся на ближайшей, совершенно не подходящей для этого сушине, буквально в нескольких метрах от спасительной подсады. Э-э-эээх, не дотянул котишка... Так мы ходили первую половину светового дня, добывая (или иногда не добывая) соболя, стреляли пару-тройку белок и устраивались чаевать. Сережка выбирал крупную сухую выскорь без земли и, нарубив с нее сухой щепы, устраивал костер. У костра мы сушились. — Вот зачем мужику посох! — назидательно приговаривал Серега, причудливо развешивая на воткнутом в землю посохе «суконню куртку». Но он лукавил... Крепкие, тонкие, гибкие рябиновые посоха много для чего годились нам и помимо просушки курток. Идти, даже по неглубокому снегу, балансировать и опираться на него во время скачки по бурелому — все это без посоха было бы куда сложнее. А еще снять неловко повешенный над огнем котелок, а еще сбить с веток кухту, да и много чего еще… Ну и, конечно, посох был и остается великим педагогическим средством для собак. В его присутствии они делаются мягче, покладистее и как будто значительно интеллектуальнее. Напившись чаю и перекусив балябочками, досушивали на себе свитера и штаны, скармливали собакам по половинке беличьей тушки и собирались. — Таа-а-ааак! Дробь... пыжи... пистоны... собаки сами придут — проверялся на последок Сергей и с новыми силами мы шли на новые тропы. Возвращались к вечеру, но чаще еще засветло. Собравшись вместе, обменивались новостями — кто что и как добыл, что видел и слышал. Сообща варили на ужин суп с капустой — здесь священнодействовал Богатов, допуская нас лишь в качестве подсобных рабочих и виртуозно используя все особенности печки. Вообще, если здесь у нас и была какая-нибудь константа, что-то незыблемое, длящееся во времени, то этим оставались: суп с капустой, компот из сухофруктов, превосходно утолявший жажду, ежевечерняя баня и дневники. Дневники были в каждом жилом зимовье. Здесь, в Колыхтэе у Артема, на Ивушке у Десятова, у Бычкова. Были они и в уже не жилых зимовьях, но там оставались теперь только в нематериальной форме отпечатков жизни на стенах и потолках изб, замерев до той поры, когда снова придет в них хозяин, положит на стол новую тетрадку с нелепыми ягуарами или выразительной девицей на обложке и напишет, выводя на первом листке неуверенную надпись: «Новая тетрадь. Начата в 2003 году. Старую добрые люди облили керосином». И начнется с этих строк не просто новая тетрадь, а новый отрезок жизни, где человеческие и звериные судьбы сплетаются-переплетаются и оставляют друг на друге сразу незаметные, но нестираемые отпечатки. А там где сейчас жизнь была, тетрадки эти, кроме всего прочего, выполняли роль почтовых ящиков, писем и адресатов вместе взятых. И когда прикасаешься к ним, становится ощутимо ясно, что Жизнь это не то, что цедят нам через фильтры телевизора, глянцевых журналов, Интернета, кухонных сплетен и надуманных бед. А именно в таких вот неброских штрихах и секундных соприкосновениях. И тянулись вечера, сливаясь в один бесконечный — под желтоватый свет керосинки — «эка, как я пиликалочку-то наладил, а?», как ребенок радовался Вадимыч — и говор радио. А на утро вставал Серега, гремела печная дверца, с глухим стуком падали возле нее дрова, потрескивала береста, сворачиваясь в тонкую трубочку... И мир рождался заново. И был неповторим. Неповторим особенной работой собак, поведением зверька, узнаванием местности, ее интимных примет: профилей, тропок, путиков, открывавшихся не сразу, а постепенно, понемногу, будто оценивая, стоит ли доверяться чужому, пришлому человеку... Продолжение следует. Марина Кузина 27 января 2012 в 18:30Несколько дней жизни «По-настоящему Прокопич вздохнул, когда увидел сахарно-свежий соболиный след с размашистым конвоем собачьих лап. Некоторое время он смотрел на след соболя. Было столько великолепия в стремительном прочерке меж парами следов, в самой этой парности и в косой растяжке каждой пары, сохраняющей на всем протяжении летучую синхронность. На донце следа различались отпечатки подушечек, а весь овал обрамляла мягкая корочка и края были в нежнейших щербинках.» (М. Тарковский «Енисей, отпусти!») Фото автора Фото автора — Это что, снег? Какой это снег для конца октября? Уже должóн в колено быть! — шумел Сережка, пиная носком сапога пухлый, выпавший за ночь снежок. Но снег на него не обижался и падал, падал, падал, так что к первым числам ноября по дорогам ходилось уже с трудом. А потом наступил перелом, начало теплеть, небо по ночам было уже не морозно-звездным, а ватно-слепым и душным. И снег опал. Не растаял, а съежился, слежался. Сдулись пуховые подушки на дорогах, даже не образовав чира, а под кедрачом почти неприлично обнажились мхи. Тайга здесь разительно отличалась от привычных мне алтайских кедрачей — лес захламлен, а деревья, вытягиваясь кверху, почти без ветвей, лишь к вершине, как сибирские пальмы, озадаченно неся пучок пушистых от лишайника лап. — Э-э-э-эээх, а зеленуш-ш-шший лес раньше стоял, — снова вздыхал Серега, рискуя превзойти в этом самого Титова, — колотóвник! И чего сохнет-то? Чего ему не хватат? И мы бродили с утра до вечера по тихому лесу под возмущенные возгласы вездесущей пищухи и грустили от этой тишины до тех пор, пока тайга не озарялась собачьим лаем. Или раскатистым и гулким, это лаял Новик, или высоким, но размеренным, это Умка, или же острым, нервным, торопливым, частым, значит, зверька загнала Метка. И тогда время останавливалось и спрессовывалось в быстрый шаг или бег, как позволяла местность, во внезапные остановки и попытки определить направление лая, а сердце и дыхание заглушали все звуки на сотни верст вокруг, и только глубокий вдох помогал вытаять в этом шуме окошко, чтобы убедиться, что собаки все еще зовут нас. Сегодня решили сходить на Ивушку. Это недалеко, километра четыре от Каторги. Там у Десятова зимовье, туда он пилил тропу, идти должно быть легко, и там он видел пару соболиных следов. Как обычно, вышли на верхний профиль и немного прошли им, пока не свернули на тропку. Собаки потерялись где-то еще на профиле, даже Катерина не проверяется. Сережка рассказывает мне про то, как рубились эти профиля в восьмидесятых годах. Идти по тропке вниз легко, и мы рассчитываем быстро добраться до зимовья, сделав там небольшой переход до соседнего ручейка, Прокши. Лайку мы услышали за разговором еле-еле. Метка! Ее голос и манеру не спутать ни с кем. Лайка звонкая, азартная, почти истеричная, без перемолчек. Сойдя с тропы, мы идем сравнительно чистым лесом. Выхожу за ним на край живого леса, и — какая радость! Метка ярится на небольшую сухую кедрину, без верхушки, совсем рядом. Значит, забираться вглубь не придется! Дерево без веток, так что соболь или в нем, или... уже улепетывает во все лопатки, оставив в дураках трех собак (Умка, Метка и Катерина — сегодня у Богатова «женский выход») и двух охотников. Отхожу метров на десять от деревины и расстреливаю три пулевых патрона по подозрительным отверстиям на голой макушке. Безрезультатно… Серега разложил дымный костерок под деревом так, чтобы дым засасывало внутрь, и лазает около самого ствола, выстукивая его топором. Собаки почти не лают, наблюдая за нами. Э-э-эээх, убежал, видать, соболек! Да нет! После очередного красноречивого словоизвержения в стволе раздается негромкое, но возмущенное урчание. Здесь! Но радоваться-то ой как рано. Выше человеческого роста в стволе несколько небольших дупел, вылезет оттуда, прыгнет — и пиши-пропало. По той же причине рискованно рубить. А вокруг ствола несколько бревен, сваленных на разной высоте так, что под ними нужно то пролезать, то перепрыгивать, если хочешь обойти кругом, и только собаки почти беспрепятственно намяли круги из своих пятерней. Внизу, откуда затягивает дым, тоже несколько отнорков, но эту задачку еще хоть как-то можно решить. И мы решили. Поскидывали верхние куртки, ими Сережка заткнул, как смог, дыры внизу. Костер забросали снегом, чтобы не подпалить одежу. На оставшиеся пару отверстий пошел рюкзак. В полуметре от земли Серега расширил естественное дупло и стал ощупывать его изнутри. Вдруг чертыхнулся, еще глубже засунул руку, пытаясь до чего-то дотянуться... Оказывается, соболь уже успел пробраться вниз в поисках выхода и Богатов только в последний момент спугнул его. Мы уплотнили, насколько это было возможно, вещи, затыкающие отдушины, надеясь, что нашли их все, и Вадимыч принялся вырубать отверстие на высоте груди, а я устроилась с тозовкой напротив дупла — стрелять в упор из дробового было бы не самым здравым поступком. Наведя стволы на свежее дупло, размерами буквально пять на десять сантиметров, я караулила зверька, всячески ругавшегося и урчавшего на нас из деревины. Из-под лезвия топора во все стороны летели щепки, а я стояла не более чем в метре от ствола, и большая их часть доставалась на мою долю. Поэтому держать ружье приходилось одной рукой, а второй закрываться от щепок. В дупле не было видно ничего. Собаки уже давно не подавали голоса, ловя каждое наше движение и буквально пожирая глазами дерево от корней до макушки. Больше расширять дупло не стоило, но зверек все не появлялся. Серега, обазартившись, принялся рубить дупло с другой стороны и повыше. Тогда я смогла принять ружье обоими руками и, хоть как-то размяв совершенно затекшую руку, внимательнее вглядеться в темноту отверстия. Мне показалось, что там что-то мелькнуло, но сверху продолжали лететь труха и мелкие щепки. Отчаянно боясь, что соболь проскочил вниз, попросила Сережку на минуту прекратить шуметь. Мы замерли. Секунду или две стояла абсолютная тишина. Собаки застыли вокруг дерева в невообразимых позах и даже, казалось, затаили дыхание. В полумраке полого ствола показался кончик носа, за ним вся хищная мордочка. Тихий хлопок тозовской мелкашки... Взяли! И тогда все вокруг взорвалось звуками. Заорал Серега, многократно повторяя свой первоначальный диагноз: «Ну ты и фартоо-о-ооовая!» Заскулили, залаяли собаки, носясь по свежим щепкам вокруг ствола, и даже лес перед нами как будто выдохнул, зашумел, как и положено. Весьма довольные друг другом мы с Сережкой вытащили наши куртки и рюкзак из дупла, отряхнули, как смогли, от щепок и трухи, полюбовались светло-коричневой соболюшкой. День только начался, белки мы еще не стреляли, поэтому собакам досталось по полсухаря и масса похвал и комплиментов. Сегодня мы идем добывать «моего» соболя. Все предыдущие дни Вадимыч говорил: — Вот добудем малость для затравки, и можно начинать охотиться... Тебе вот, соболюшку промыслим... И мы их добыли. И половину — из-под Новика. А когда сам обалдевший от того, что сделал, кобель обнюхивал очередного посаженного им соболя, которого гнал три с половиной километра, Богатов уважительно протянул: — Э-э-ээээ... Да ты, оказывается, Собака!.. И прозвучало это, как — «Я посвящаю тебя в рыцари...». В этот день мы вышли поздно, чуть не в двенадцать. Уже даже не тепло, а просто жарко. Градусник показывал +3, снег зернился и слеживался, с веток капало. Ноябрь, однако... Собаки ушли по следу. Стоим, на тропке у Травяного, облокотившись на посоха. Ждем. Слушаем. Сережка ушел тропить. Спустя полчаса тишины вдруг низом пробежал Новик, но, странное дело, хотя хвостом и вильнул, да, мол, узнаю, а не подошел. Остановился неподалеку, сел, головой по сторонам крутит, и вид пса такой озадаченный. Пока мы так сидели-стояли да решали, как жить дальше, сверху свистнул Серега. Услышав его, Новик подскочил, будто под ним петарду взорвали, и умчался напрямки на голос. Я — за ним, хотя и не так споро. Метров через триста вышла на Серегу, вид у которого был точь-в-точь, как у Новика. И было с чего. Пока он обрезал небольшой участок, соболь буквально выскочил на него. Промчался метрах в трех и исчез, сопровождаемый символическим салютом из тозовки. Пока Сережка приходил в себя, пока звал меня, пока ждал, на него так же внезапно выскочил Новик, понюхтил кругом, прихватил парной след и умчался. — Эх, жаль, ушел твой соболь, только хвостом махнул. Не посадит по такому снегу. Котишка уже на махах пошел. Ну, идем, что-ли... Но минут не больше, чем через пять, раздался басистый, как в бочку, лай кобеля. Не веря своим ушам, мы подошли почти вровень с остальными собаками. — Фартовая!.. Ну, фартовая!.. Такие соболя должны... просто обязаны убегать! Так что «мой» соболь меня дождался. Меня и Новика. Что-же, всем известно, что «все хорошее когда-нибудь да кончается». Поэтому температура, упорно поднимавшаяся всю вторую половину нашей «каторжной» жизни, окончательно растопила снег, и по ночам подмерзало ровно настолько, чтобы к утру образовывался устойчивый жесткий чир сантиметра по два толщиной и сосульки вытягивались почти до земли. Все собаки, кроме невесомой Катерины, уже давно различались по следам благодаря особенностям кровивших лап, но оставляемые на базе возмущались ущемлением своих прав и обязанностей. Зато соболя такой снег держал твердо. Крайний день на Каторге. По причине погоды день назначен таборным, ибо наступила весна. На настроение Вадимыча это подействовало угнетающе, поэтому собаки не вылезают из-под нар. Мы переделали все, что откладывали на потом; подчинили коптящую печную трубу, накололи поленницу дров, снарядили Богатову с полсотни патронов, навели порядок в стайке и пришли к выводу, что «таборные дни» выматывают своим бездельем хуже, чем самые тяжелые походы. Утром протопили лишнийний раз зимовье, чтобы картошка под нарами не померзла, и тронулись в путь. В Тыпте заехали к Сане Титову, разузнать, как остальные. В этом году многие охотники зашли на свои участки, так как стоимость пушнины немного поднялась, даже белка шла в промхозе по полтиннику. Сейчас все, как и Богатов, сделали себе небольшой перерыв и ждали снега заходить снова. И на утро — завершающий аккорд — сдача пушнины по договору. Пучки белки, сдержанно переливаясь хвостами, легли на стол приемщицы, она раскладывала их по сортам и дефектам, сосредоточенно рассматривала, высчитывала проценты. И ото всего вокруг веяло дельным, настоящим и незыблемым, и не хотелось думать о том, что все это неумолимо рушится, что большинству людей в том мире, куда пора было возвращаться, больше не нужна ни эта пушнина, ни эта тайга, ни эта простая, правдивая жизнь. Марина Кузина 3 февраля 2012 в 14:52
Спасибо вам Владимир Александрович, за хорошего пса и удачную вязку.
